Мы провели эти ноябрьские дни, запасая дрова на зиму. Утром мы разглядывали склон, высматривали какое-нибудь мертвое дерево, потом отправлялись его спиливать, очищали от веток, Бруно срезал верхушку бензопилой, а потом мы часами волокли бревно к дому. Мы обвязывали его крепкой веревкой и тащили вниз. Чтобы облегчить себе работу, подкладывали под бревно старые доски, а там, где наклон был большой и мы боялись его упустить, клали на доски срубленные ветви. Но все равно рано или поздно бревно натыкалось на препятствие, мы мучились, пытаясь его освободить. Бруно крыл его почем зря. Он орудовал кайлом, как лесорубы багром, пытался сдвинуть бревно, подходил то с одной, то с другой стороны, бранился и в конце концов отшвыривал кайло и шел за бензопилой. Мне всегда нравилось, как он работает, насколько ловко обращается с любым инструментом, но сейчас все это пропало: он со злостью заводил пилу, та глохла, он поддавал газу, иногда в эту минуту бензин кончался, и Бруно едва сдерживался, чтобы не отшвырнуть и пилу. Наконец он распиливал дерево и таким образом решал проблему, хотя теперь нам предстояло ходить туда и обратно и относить все домой. Потом до самого вечера мы кололи дрова с помощью кувалды и клиньев. Звук ударов металла по металлу был слышен далеко в горах – резкий, визжащий, злой, когда рубил Бруно; неуверенный и фальшивый, когда его сменял я, пока наконец не раздавался громкий треск и ствол раскалывался – дальше мы орудовали топором.
Снега на Греноне пока было мало. Я легко различал сыпухи и кусты, уступы и обрывы, словно их покрывал не снег, а иней. Однако к концу месяца похолодало, температура резко понизилась, и однажды ночью озеро замерзло. На следующее утро я пошел посмотреть: у берега лед был непрозрачным и сероватым из-за тысячи замерзших пузырьков воздуха; чем ближе к центру, тем более черным и блестящим становился лед. Палкой не удавалось его даже поцарапать, тогда я решился ступить на лед и убедился, что он меня держит. Я сделал всего несколько шагов, как вдруг услышал гул, доносившийся из глубины озера, и сразу выскочил на берег. Оказавшись в безопасном месте, я снова услышал этот звук: глухой, дрожащий гул, словно грохот огромного барабана. Он повторялся в очень медленном ритме, не чаще удара в минуту. Это могла быть только вода, бившаяся снизу о лед. С наступлением дня мороз ослабел, казалось, вода пытается вырваться из могилы, в которую ее заточили.
С закатом начинались наши бесконечные вечерние посиделки. На считанные минуты горизонт в глубине долины краснел, потом опускалась тьма. До того, как наступало время ложиться спать, свет уже не менялся: шесть, семь, восемь вечера… мы молча сидели у печки и читали – каждый при свете своей свечи. Отблески пламени да вино, которое мы неспешно потягивали, – других лекарств от скуки не было. За эти дни я приготовил картошку всеми возможными способами. Отварная, запечённая, на углях, жаренная на сливочном масле, запеченная в духовке с сыром: я подносил свечку к сковороде, чтобы увидеть, готова картошка или нет. Мы съедали все за десять минут, а потом еще два-три часа сидели в тишине. Я все ждал чего-то, точно не зная, чего, а оно никак не начиналось: я приехал из Непала, чтобы помочь другу, а друг, судя по всему, во мне не нуждался. Когда я о чем-то спрашивал, он отделывался расплывчатым ответом, убивавшем в зародыше всякую беседу. Он мог сидеть и целый час смотреть на огонь. И очень редко, когда я уже терял надежду, заговаривал, словно подхватывая прерванный на середине рассказ или размышляя вслух.
Как-то вечером он сказал:
– Знаешь, я ведь ездил в Милан.
– Правда? – удивился я.
– Очень давно, мне было лет двадцать. Я разругался с начальником и уволился со стройки. День был свободен, вот я и решил: сгоняю-ка я в Милан. Сел в машину, поехал по автостраде, к вечеру добрался. Хотелось выпить пива в Милане. Я остановился у первого же бара, выпил пива и вернулся обратно.
– Ну и как тебе Милан?
– Да как сказать… Слишком много народу.
Потом прибавил:
– И на море был. Я про него столько книг прочитал, что однажды поехал в Геную посмотреть. У меня с собой было одеяло, я заночевал прямо в машине. Все равно дома меня никто не ждал.
– И как тебе море?
– Большое озеро.
Такие мы вели разговоры – может, правдивые, а может, и нет, но этим все и исчерпывалось. Знакомых мы никогда не обсуждали. Лишь однажды Бруно внезапно сказал:
– А здорово было сидеть вечерами перед хлевом, да?
Я отложил книгу:
– Да, здорово.
– Помнишь, как в июле спускалась ночь, как вокруг было тихо? Ты помнишь? Я больше всего любил вечер, а еще утро, когда я вставал подоить коров и было совсем темно. Лара с дочкой спали, мне казалось, будто я их оберегаю, они могут спать спокойно, потому что я рядом.
Он прибавил:
– Глупо, правда? Но мне так казалось.
– Что в этом глупого?
– Глупо, потому что никто не способен позаботиться о других. Заботиться о себе уже непросто. Мужчина всегда справится, если он настоящий мужчина, но, если он себя переоценивает, дело кончится плохо.
– Переоценивает означает “заводит семью”?
– Для кого-то, наверное, да.
– Тогда кому-то не надо заводить детей.
– Ты прав, не надо, – отозвался Бруно.
Я взглянул на него в полутьме, пытаясь понять, о чем он думает. Одна половина его лица была освещена желтым светом печки, другая оставалась в тени.
– Что ты несешь? – не выдержал я. Он не ответил. Он глядел на огонь, словно меня рядом не было.
Я почувствовал раздражение и решил выйти из дома, жалея, что не могу покурить. Стоял, искал глазами звезды, которых не было видно, раздумывал, зачем я приехал, пока не застучал зубами от холода. Тогда я вернулся в теплую и темную комнату, где пахло дымом. Бруно сидел на прежнем месте. Я согрелся у печки, а потом залез наверх и нырнул в спальник.
На следующее утро я проснулся первым. Мне не хотелось тесниться в комнатушке при свете дня, поэтому я не стал пить кофе и пошел прогуляться. Я отправился взглянуть на озеро: за ночь его припорошило снегом, который ветер гонял туда-сюда. Он то сдувал снег, то поднимал облачками, то кружил – вихри рождались и исчезали, словно беспокойные духи. Под снегом лед был черным и казался каменным. Пока я стоял и смотрел, в долине раздался выстрел: звук отражался от склонов, и было трудно понять, где он прозвучал – ниже, в лесу, или выше, на хребте. Я инстинктивно поискал глазами внизу, среди сыпухи и обрывов, – нет ли какого-нибудь движения.
Вернувшись к барме, я увидел, что с Бруно разговаривают два охотника. У них было современное оружие с оптическим прицелом. Потом один из них развязал рюкзак и бросил к ногам Бруно черный мешок. Второй заметил меня и кивнул в знак приветствия: жест показался мне знакомым, я понял, что охотники – двоюродные братья Бруно, у которых он купил выгон. Я не видел их четверть века. И не знал, что они общаются с Бруно, не знал, как они отыскали его наверху, но мало ли чего я еще не знал и даже представить себе не мог того, что происходило в Гране.
