Так они продержались еще немного. Осенью 2013 года Бруно объявил о банкротстве, закрыл хозяйство и отдал ключи судебному приставу. Лара с дочкой уехала к родителям. Мама считала, что все было наоборот: Лара решила от него уйти, и Бруно сдался, смирился с поражением. Впрочем, это было не важно. Тон письма, в котором мама сообщила мне о случившемся, был не только грустным, но и тревожным: я понял, что мама боится за Бруно. “Он все потерял, – писала она, – и остался один. Ты можешь чем-то помочь?”
Я дважды перечитал письмо, прежде чем сделать то, чего никогда не делал в Непале: встал из-за компьютера, попросил разрешения позвонить, вошел в одну из кабин, набрал код Италии и номер Бруно. Я находился в одном из тех заведений в Катманду, где люди целыми днями ничем не заняты. Хозяин ел рис с чечевицей, сидящий рядом старик смотрел на него, двое детишек заглядывали в кабину – посмотреть, что я делаю. После пятого или шестого звонка я подумал, что Бруно вряд ли ответит: я знал, что он способен выбросить телефон в лесу, если решит, что никого не желает слышать. Но потом раздался щелчок, какая-то возня, недовольный голос:
– Слушаю.
– Бруно, – крикнул я. – Это Пьетро!
Детишки захихикали, услышав, что я говорю по-итальянски. Я прижал трубку к уху. Звук, как всегда при международных разговорах, долетал не сразу, к этому прибавилась неуверенная пауза, потом Бруно ответил:
– Я так и думал, что это ты.
Ему не хотелось говорить о том, что произошло у них с Ларой. Да и я все прекрасно себе представлял. Я спросил, как его дела, чем он собирается заняться.
Бруно ответил:
– Все хорошо. Я только очень устал. Знаешь, у меня отобрали выгон.
– Знаю. А как же коровы?
– Я их отдал.
– А как Анита?
– Анита с Ларой у ее родителей. Там места хватает. Я с ними разговаривал, у них все хорошо.
Потом прибавил:
– Слушай, можно тебя кое о чем попросить?
– Давай.
– Можно мне пожить в барме? А то я не знаю, куда идти.
– Будешь жить наверху?
– Я никого не хочу видеть, понимаешь? Поторчу немного в горах.
Он так и сказал: “в горах”. Было странно слышать его голос в телефонной трубке здесь, в Катманду, – хриплый, искаженный – я с трудом его узнавал, но в то мгновение я твердо знал, что это он, Бруно, мой старинный друг.
Я сказал:
– Конечно. Живи, сколько хочешь. Это твой дом.
– Спасибо.
Хотелось добавить еще кое-что, но это было не просто. Мы никогда не просили друг у друга помощи и не предлагали ее. Поэтому без лишних слов я спросил:
– Слушай, давай я к тебе приеду?
В другое время Бруно сразу бы велел мне не дергаться. На этот раз промолчал. Когда он ответил, у него был такой голос, какого я никогда не слышал. Чуть ироничный. Чуть беззащитный.
Он сказал:
– Ну, это было бы здорово.
– Тогда я кое-что улажу и приеду, ладно?
– Ладно.
Стоял октябрь, вечерело. Когда я вышел из переговорного пункта, город окутывали сумерки. В этой части света дороги не освещают, на закате люди спешат домой, все словно с тревогой ждут наступления ночи. На улице я увидел собак, пыль, мопеды, разлёгшуюся посреди дороги корову, которая почти перегородила движение, спешащих в рестораны и гостиницы туристов. В воздухе пахло так, как пахнет вечерами в конце лета. В Гране уже начиналась зима, и я подумал, что никогда не видел тамошних зим.
Глава 12
В середине ноября всю обширную долину Граны выжгло засухой и морозом. Земля была цвета охры, песка, терракоты, словно по пастбищам прошел огонь и погас. В лесах он еще бушевал: на склонах гор золотое и бронзовое пламя лиственниц освещало темную зелень елей, я смотрел вверх, и душа согревалась. В деревне уже царила тень. Солнце не дотягивалось до дна долины, земля под ногами была твердая, местами покрытая коркой инея. Когда я наклонился с деревянного мостика, чтобы попить, то увидел, что осень заколдовывает мою речку: лед образует желобки и туннели, заковывает, словно в стекло, влажные валуны, ловит в свою западню кустики сухой травы, превращая их в скульптуры.
Поднимаясь к альпийскому выгону Бруно, я наткнулся на охотников. Они были в камуфляжных куртках, с биноклями на шее, но без ружей. Мне показалось, что они не местные, но, возможно, осенью сюда просто пришли другие люди, а я стал чужаком. Они разговаривали на диалекте, увидев меня, умолкли, смерили взглядом и, словно меня и вовсе не было, прошли мимо. Вскоре я понял, где они останавливались: на выгоне, недалеко от скамейки, на которой мы вечерами сидели с Бруно, я нашел окурки и смятую пачку сигарет. Видимо, они приходили рано утром, чтобы с этой удобной точки рассмотреть соседние леса. Уходя, Бруно оставил все в идеальном порядке: закрыл на засов дверь хлева, затворил ставни, сложил рядом с домом дрова, перевернул и прислонил к стенам поилки. Он даже разбросал навоз, который лежал на пожелтевших полях и который уже высох и не пах. Я видел только подготовленный к зиме выгон и ненадолго задержался, вспоминая свой последний приход, сколько здесь было звуков и жизни. В тишине с другого склона долины донесся звук, похожий на рычанье. Я слышал его редко, но такой звук, услышав однажды, уже не забудешь. Мощный, горловой, грозный рев, которым самец оленя пугает соперников в сезон любви, хотя сезон любви уже закончился. Возможно, олень просто гневался. Так я понял, зачем приходили охотники.
Нечто похожее произошло со мной позднее, у озера. Солнце едва поднялось над хребтами Гренона и начало согревать смотрящие на юг сыпухи. Небольшой залив у подножия склона даже в этот час оставался в тени: воду здесь покрывал лед, напоминавший по форме блестящий, темный полумесяц. Я потыкал его палкой: лед был тонкий и сразу треснул. Я достал из воды кусочек льда, чтобы посмотреть через него, и в это мгновение взревела бензопила. Поработала вхолостую, потом лезвие стало с треском вгрызаться в дерево. Я взглянул вверх, пытаясь понять, откуда доносится звук. На середине склона, чуть выше бармы, на неширокой террасе росли лиственницы: среди желтых крон выделялся голый серый ствол мертвого дерева. Я услышал, как бензопила дважды вошла в дерево. Повисла пауза – время, чтобы обогнуть ствол и встать с другой стороны, – затем снова раздался громкий треск. Верхушка мертвой лиственницы покачнулась. Я видел, как дерево стало медленно клониться и рухнуло – с шумом ломались ветви.
– Видишь, Пьетро, не получилось у меня, – сказал Бруно тем вечером. Он пожал плечами, показывая, что ему нечего добавить. Бруно пил кофе, который он разогрел на печке, и смотрел в окно – к пяти вечера почти стемнело. Мы зажгли свечи: наша маленькая мельница из-за засухи встала; в дальней комнате я нашел две нетронутые упаковки белых свечей, мешки с кукурузной мукой, несколько кругов томы, оставшихся от последней закладки, запас консервов, картошку, картонные пакеты с вином. Бруно явно не собирался в ближайшее время спускаться в долину. За месяц, прошедший после нашего телефонного разговора, он запас еды и по-своему справился с горем: затея с альпийским выгоном кончилась плохо, история с Ларой тоже, и он говорил об этом – вернее, избегал об этом говорить, как о чем-то, что на самом деле и у него в голове принадлежало далекому прошлому. Он не столько вспоминал, сколько старался забыть.
