Для Бруно этот этап был самым таинственным: он никогда не был заранее уверен в удачном исходе. Получится тома или нет, вкусная она окажется или не очень – это была алхимия, над ней он был не властен: он умел только хорошо обращаться с коровами и делать все, как его учили. Из сливок он получал масло, потом мыл чан, бидоны, мешки, убирался в помещении и, наконец, в хлеву – распахивал окна и смывал навоз в стоки.
Тем временем наступал полдень. Бруно перекусывал и ложился поспать часок. Ему снилось, что трава больше не растет, коровы не дают молока, а молоко не сворачивается. Просыпался он с мыслью, что нужно срочно построить загородку для телят или выкопать канаву в том месте, где дожди подтапливали пастбище. В четыре часа коровы возвращались в хлев на вторую дойку. В семь Лара опять уводила их и дальше занималась ими сама, на этом дневная работа заканчивалась, жизнь на пастбище замедлялась, наступал вечерний покой.
В эти часы Бруно и рассказывал мне обо всем. Мы сидели у дома и ждали заката, прихватив с собой пол-литра красного. Мы смотрели на скудные пастбища на теневой стороне, где когда-то искали убежавших коз. Когда начинало темнеть, со дна долины поднимался ветерок: он приносил воздух на несколько градусов холоднее, а еще запах мха, влажной земли и, наверное, косули, которая паслась у края леса. Одна из собак обычно чуяла косулю и пускалась за ней, бросив стадо, – только одна из двух: то одна, то другая, словно собаки договорились, чья очередь охотиться, а чья нести службу. Коровы вели себя спокойно. Колокольчики звенели нечасто, их звук был ниже.
Бруно не любил обсуждать со мной свои проблемы. Он не говорил о долгах, о счетах, о налогах, о выплате ссуд. Он любил пересказывать свои сны, описывать, что он чувствует, когда доит коров, рассуждать о тайне рождения сыра.
– Закваска – кусочек желудка теленка, – объяснял он. – Ты только подумай: желудок нужен теленку, чтобы переварить материнское молоко, а мы берем его и делаем с его помощью сыр. Правильно, нет? Это, конечно, ужасно. А иначе сыр не получится.
– Интересно, кто это придумал? – спросил я.
– Дикий человек.
– Дикий человек?
– У нас рассказывают о диком человеке, который жил в лесу. Косматый, бородатый, одежда из веток. Иногда он обходил деревни, люди его боялись, но все равно оставляли на улице еду – благодарили за то, что он научил нас использовать закваску.
– Человек, похожий на дерево?
– То ли человек, то ли зверь, то ли дерево.
– Как вы его называете на диалекте?
– “Омо сервадзо”.
Было уже почти девять. На пастбище виднелись смутные тени коров. Лара тоже превратилась в тень, закутанную в шерстяную накидку. Она стояла, замерев, и следила за стадом. Когда какая-нибудь корова отходила слишком далеко, Лара окликала ее по имени, а собака сама бежала вслед за ней без всяких приказов.
– А дикая женщина существует? – спросил я.
Бруно прочел мои мысли.
– Она молодец, – сказал он. – Сильная, никогда не устает. Знаешь, о чем я жалею? Мы очень мало времени проводим вместе. Слишком много дел. Встаю в четыре утра, а вечером засыпаю над тарелкой.
– Отложи любовь до зимы, – сказал я.
Бруно рассмеялся.
– Вот именно. Весной в горах рождается мало людей. У нас все рождаются осенью, как телята.
Единственный раз на моей памяти он заговорил о сексе.
– Когда ты на ней женишься? – спросил я.
– Да я готов хоть завтра. Она вот не желает и слышать о свадьбе. Ни в церкви, ни в муниципалитете, нигде. Всё ваши городские моды, поди их пойми.
Мы допили вино. Потом поднялись и пошли в хлев, пока совсем не стемнело. Лара с собакой собирала стадо, тут же появилась вторая – выскочила, откуда ни возьмись: наверное, звон колокольчиков напомнил о долге службы. Коровы не спеша выстроились одна за другой: они поднимались по пастбищу и останавливались у поилки напиться. В хлеву каждая занимала свое место. Бруно прикреплял цепь к ошейнику, а я привязывал хвост к закрепленной наверху веревке, чтобы, лежа, коровы не слишком запачкались. Я научился быстро завязывать особый узел. Потом мы затворяли дверь и шли ужинать, пока коровы в темноте начинали жевать сено.
Потом я возвращался к барме, освещая себе путь налобником. Я мог бы остаться на выгоне, Бруно и Лара всякий раз уговаривали меня не уходить, но что-то заставляло меня всякий раз прощаться с ними и идти в сторону озера. Я словно пытался держаться на должном расстоянии от их семейства, уходя, я проявлял уважение к ним и защищал самого себя.
Защищать приходилось умение быть одному. Я долго привыкал к одиночеству, учился не тяготиться им, воспринимать как нечто нормальное, но отношения с одиночеством все равно не были простыми. Я возвращался к дому и всякий раз привыкал быть один. Если было не облачно, я выключал фонарик. Чтобы разглядеть шедшую среди лиственниц тропинку, хватало света месяца и звезд. В этот час все было неподвижно, слышны были только мои шаги да шум речки, которая бурлила и журчала в спящем лесу. В тишине голос речки был звонким, я мог различить тональность всякой излучины, всякой стремнины, всякого каскада, приглушенные густой листвой и раздававшиеся яснее среди камней.
Наверху даже речка умолкала. В этом месте она исчезала среди скал и уходила под землю. Теперь я слышал низкий звук: ветер гулял по котловине. Озеро казалось пришедшим в движение ночным небом: ветер гонял от берега к берегу стайки невысоких волн, на черной воде вспыхивали звезды – то зажигались, то гасли, то словно выстраивались в ряд, то рассыпались. Я долго стоял и рассматривал их подвижный рисунок. Мне казалось, будто я вижу жизнь – ту жизнь, которая существовала в горах еще до человека. Я ей не мешал, я был желанным гостем: в такие мгновения я всякий раз понимал, что рядом с этой жизнью я никогда не буду одинок.
Однажды утром в конце июля мы с Ларой вместе спустились в деревню. Мне предстояло ненадолго вернуться в Турин, она везла первые круги сыра шестинедельной выдержки. Бруно специально нанял мула – не серого самца, на котором я несколько лет назад возил цемент, а самку с густой темной шерстью – размером поменьше, более приспособленную к жизни на пастбище. Он соорудил для нее деревянное вьючное седло и сложил на него двенадцать кругов сыра – всего килограммов шестьдесят, первый драгоценный груз, который он отправлял в долину.
Для него и для нас это был исторический момент. Хорошенько закрепив груз, он поцеловал Лару, похлопал мулицу по боку и кивнул мне:
– Бэрью, дорогу ты знаешь. – Потом попрощался и пошел чистить хлев. Как во времена стройки, он решил для себя, что перевозкой заниматься не будет: горец остается в горах, а его женщина ходит вверх и вниз и возит грузы. Бруно собирался спуститься, только когда с наступлением зимы предстояло оставить пастбище.
Мы шли гуськом: впереди – я, за мной – Лара и мулица, в хвосте – одна из собак, которая постоянно ходила за Ларой. Мулица не сразу привыкла к грузу и поначалу шагала медленно. Спускаться с ней было труднее, чем подниматься: из-за тяжести она ступала неуверенно, давление на передние ноги возросло, на крутых участках приходилось крепко держать ее под уздцы. Зато ближе к краю пастбища тропа пересекала речку и становилась более пологой. Именно здесь когда-то я смотрел, как Бруно умчался на мотоцикле, прежде чем мы потеряли друг друга из виду на много лет. Отсюда мы с Ларой могли идти рядом, собака то убегала в лес, то возвращалась, выслеживая дичь, мулица шла в шаге от нас. Ее дыхание, доносившееся сзади, и цокот копыт успокаивали.
