Я спросил Бруно о тропе на Гренон, он показал путь от озера и дальше по склону. Тропа терялась в зарослях ольхи, шла сырым лесом, а потом вновь появлялась на поросших травой кручах. Бруно объяснил, что дальше находится не гребень, как могло показаться, а другая котловина, и в ней другое озеро – поменьше нашего. От озера до самой вершины тянулась сыпуха. Настоящей тропы не было, я мог разве что наткнуться на пирамидку из камней или на тропинку, которой ходили серны: в любом случае, Бруно указал мне на седловину хребта, где еще лежал снег. Если все время идти на снег, сказал он, не ошибешься. Так я мог выбраться на хребет, а оттуда легко дойти до вершины.
– Хочу туда забраться, – сказал я. – В субботу или воскресенье, если будет солнечно.
– Да иди прямо сейчас, – посоветовал Бруно. – С этим я и сам справлюсь.
– Уверен?
– А то. У тебя сегодня выходной. Иди, иди!
Верхнее озеро было совсем не похоже на наше. Последние невысокие сосны и лиственницы, последние деревца ивы и ольхи постепенно уступали место скалам, за гребнем воздух уже был разреженным, как на высокогорье. Озеро походило на зеленоватую лужу, окруженную скудными пастбищами и зарослями черники. Два десятка коз, которых никто не пас, собрались у разрушенного дома. На меня они почти не обратили внимания. Тропа заканчивалась здесь, среди тропок, которыми ходили животные, последняя редкая травка сменялась крупными камнями сыпухи. Мне был хорошо виден снег на вершине, и я вспомнил одно из отцовских правил: я провел воображаемую линию от себя к снегу и двинулся в путь. В ушах звучал отцовский голос: прямо, вот тут и иди.
Я давно не поднимался выше уровня леса. Один я так высоко никогда не заходил, но, видимо, чему-то научился за все эти годы, потому что продолжал путь по камням без особого труда. Еще чуть выше я заметил пирамидку и стал ориентироваться на нее. Я перемещался с камня на камень, и, повинуясь инстинкту, предпочитал крупные, устойчивые камни неустойчивым. Камни словно пружинили: они не поглощали шаги, как земля или трава, а возвращали ногам энергию толчка, дарили телу силы продолжать путь. Я обнаружил, что, ставя ногу на камень и перенося свой вес вперед и вверх, делал второй ногой более широкий шаг: в конце концов я начал прыгать по камням, а потом и вовсе перестал следить за движениями ног, теперь они сами выбирали путь. Я знал, что могу им доверять, что они не подведут. Я вспомнил отца, как он радовался, когда поднимался выше пастбищ и оказывался в мире скал. Наверное, теперь и я испытывал такую же радость.
Когда я добрался до заснеженной седловины, после бега мне пришлось отдышаться. Я остановился пощупать августовский снег. Он был зернистый и обледеневший – такой твердый, что приходилось соскребать его ногтями; я набрал горсть снега и протер лицо и шею, чтобы освежиться. Потом пососал снег, пока губы не стали гореть, и одолел последний участок сыпухи – до самой вершины. Тут я увидел противоположный склон Гренона, его солнечную сторону: у меня под ногами после скалистого пояса тянулся пологий луг, на дальнем краю которого стояли хижины, рядом паслись коровы. Мне почудилось, будто я в одно мгновение спустился на несколько тысяч метров или перенесся в другое время года. Передо мной светило солнце, с пастбища доносился звон колокольчиков, а за спиной у меня была грустная, пасмурная осень, мокрые скалы, островки снега. Сверху – два озера, похожие, словно близнецы. Я поискал глазами дом, который мы строили с Бруно, но, видимо, я поднялся слишком высоко, а может, наш дом хорошенько спрятался – я не разглядел его с горы, из которой и было сложено наше жилище.
Каменные пирамидки стояли в нескольких метрах ниже хребта, вдоль красивого карниза. Но мне хотелось полазать: участок показался нетрудным, и я решил двинуться дальше по хребту. После многолетнего перерыва я положил ладони на скалу, отыскал опору для ног и подтянулся. Хотя с точки зрения скалолазания все было проще простого, мне пришлось полностью сосредоточиться на отдельных движениях. Нужно было снова думать, где ухватиться рукой, куда поставить ногу, а равновесие удерживать, не используя силу, добиваясь легкости. Вскоре я потерял ощущение времени. Я больше не видел горы вокруг, не видел спускающиеся вниз два мира на двух разных склонах: существовали только скала перед моими глазами да мои руки и ноги. Так продолжалось, пока я не добрался до места, откуда уже некуда было подниматься. И тут я сообразил, что стою на вершине.
“И что теперь?” – подумал я. На вершине лежала кучка камней. За этим примитивным памятником красовалась громада Монте-Роза с глядящими на небо ледниками. Наверное, надо было прихватить с собой пива – отпраздновать взятие высоты, но я не испытывал ни восторга, ни облегчения: я решил выкурить сигарету, попрощаться с отцовской горой и спуститься вниз.
Я до сих пор узнавал каждую вершину. Я курил и провожал их глазами с востока на запад, а в памяти всплывали названия. Интересно, на какой высоте я находился? Мне показалось, что я преодолел три тысячи метров, но мой живот вел себя спокойно, и я решил поискать какой-нибудь указатель. Тут я увидел в кучке камней металлический ящичек. Мне было известно, что в нем лежит. Открыв дверцу, я обнаружил тетрадку в пластиковом пакете, который полностью не уберег от влаги эти листки в полоску: бумага промокла, а потом высохла. Еще там лежали две ручки, которыми редкие путешественники записывали свои мысли, а иногда только имя и дату. Последний побывал здесь чуть больше недели назад. Я полистал тетрадь и понял, что на эту голую, неприглядную вершину, к которой не вели тропинки, в тени которой стоял мой дом и которую я ощущал своей, за год поднималось человек десять, а первые записи в тетради были сделаны очень давно. Я прочел несколько имен и бесцветных фраз. Создавалось впечатление, будто, проделав такой трудный путь, никто не находил слов, чтобы описать свои чувства, поэтому почти все оставляли банальные поэтичные или напыщенные фразы. Я принялся листать тетрадь с конца, испытывая к человечеству все большее раздражение. Я сам не знал, что ищу, пока не нашел две строки, датированные августом 1997 года. Знакомый почерк. Знакомое настроение. Там было написано: “Поднялся из Граны за 3 часа 58 минут. По-прежнему в отличной форме! Джованни Гуасти”.
Я долго смотрел на слова, оставленные моим отцом. Чернила немного размыло водой, подпись читалась лучше, чем сам текст. Подпись человека, который привык часто расписываться – не имя и фамилия, а ставший автоматическим жест. Восклицательный знак говорил о том, что у отца было прекрасное настроение. Он был один – по крайней мере, это следовало из записи; я представил себе, что он карабкается по камням и поднимается на гребень, как сделал я. Разумеется, отец поглядывал на часы, на гребне он пустился бегом. Ему хотелось непременно подняться меньше, чем за четыре часа. Он стоял на вершине и радовался, гордый своими ногами, довольный тем, что опять видит свою сияющую гору. Мне захотелось вырвать эту страницу и сохранить, но потом показалось, что это кощунство. Как можно уносить с вершины камень? Я убрал тетрадку в пакет, хорошенько его завернул и положил обратно в ящик.
В следующие недели я находил и другие отцовские послания. Я изучал карту его маршрутов и отправлялся на самые непопулярные вершины, о которых в долине никто не вспоминал. В середине августа на ледниках Монте-Роза можно было увидеть немало альпинистских связок: люди со всего мира заполнили приюты, но я отправлялся в такие места, куда, кроме меня, никто не захаживал – разве что какой-нибудь одинокий альпинист – ровесник отца или постарше. Когда я его обгонял, мне казалось, будто я встречаюсь с отцом. А им, наверное, казалось, что они встречаются с сыном: видя, что я приближаюсь, они делали шаг в сторону и восклицали: “Дорогу молодым!” Я заметил, что им приятно со мной поболтать, и стал останавливаться при встрече. Иногда мы перекусывали вместе. Все они возвращались в одни и те же горы тридцать, сорок, пятьдесят лет, они, как и я, отдавали предпочтение горам, которые не привлекали альпинистов, – безлюдным склонам, где с годами ничего не менялось.
