С мамой было по-другому. Я не любил говорить по телефону, и она решила, что будет мне писать. Обнаружила, что я отвечаю. Я любил вечерами садиться за стол, брать бумагу и ручку и рассказывать обо всем, что со мной произошло. В письме я сообщил ей, что решил поступить в киношколу. Там я нашел своих первых туринских друзей. Мне нравилось документальное кино, мне казалось, что я умею наблюдать и слушать, мамины ответы вселяли надежду: “Да, у тебя это всегда хорошо получалось”. Я знал, что кино еще очень нескоро станет для меня профессией, но мама с самого начала меня поддерживала. Годами она посылала мне деньги, а я в ответ – рассказы о том, чем я занимаюсь, истории разных людей, разных мест, моих вылазок в город… Это были короткие фильмы, которые никто не видел, но которыми я очень гордился. Мне нравилось, во что превращалась моя жизнь. Так я отвечал маме, когда она спрашивала, счастлив ли я. Отвечать на другие вопросы я избегал – о девушках, романы с которыми заканчивались через несколько месяцев, потому что, как только отношения становились серьезными, я исчезал.
“Как ты?” – спрашивал я маму в письме.
“У меня все хорошо, вот папа слишком много работает, совсем себя не бережет”, – отвечала мама. Она больше рассказывала об отце, чем о себе. Дела на фабрике шли скверно, но отец, вместо того чтобы махнуть на все рукой и дождаться пенсии, удвоил усилия. Он много ездил на машине, один, проделывая сотни километров от одного филиала до другого, возвращался домой обессиленный и сразу после ужина засыпал. Спал он недолго: ночью вставал и опять брался за работу, заботы не давали крепко уснуть, но мама считала, что дело не только в фабрике. “Отец всегда был тревожным, теперь это превратилось в болезнь”. Он переживал из-за работы, переживал из-за приближавшейся старости, переживал из-за мамы, стоило ей схватить простуду, переживал из-за меня. Он просыпался и вскакивал, боясь, что со мной случилась беда. И тут же просил маму позвонить мне, даже если это означало меня разбудить: мама уговаривала его подождать несколько часов, пыталась успокоить, уложить спать, угомонить. Не то чтобы он не прислушивался к своему телу, отец не умел жить иначе, без постоянного напряжения: просить его успокоиться было все равно, что просить медленно подниматься по горной тропе, дыша свежим воздухом и ни с кем не соревнуясь.
Отчасти отец был тем человеком, которого я знал, отчасти – другим, каким он представал в маминых письмах. Этот, “другой”, отец вызывал мое любопытство. Я вспомнил, что порой он казался ранимым, порой бывал растерянным, хотя и пытался это скрыть. Например, когда я свешивался со скалы, он инстинктивно хватал меня за ремень. Когда меня мутило на леднике, отец переживал сильнее меня. Я говорил себе, что, наверное, “другой” отец всегда был рядом со мной, а я его не замечал – “первый” отец полностью его заслонял. Я стал думать, что в будущем можно и даже нужно попробовать опять сблизиться с ним.
А потом это будущее исчезло в один миг, вместе со всем, что оно сулило. Однажды мартовским вечером 2004 года мама позвонила и сказала, что у отца на автостраде случился инфаркт. Его нашли на площадке для отдыха. Отец не создал аварийную ситуацию, у него хватило сил сделать все, как надо: включить аварийку, затормозить и остановиться, словно у него прокололась шина или кончился бензин. На самом деле силы кончились у его сердца. Он слишком долго мчался на полной скорости и слишком мало следил за собой: отец почувствовал страшную боль в груди и успел понять, что у него сломалось. На стоянке он заглушил мотор. Ремень безопасности отстегивать не стал. Он остался сидеть – так его и нашли, как выбывшего из соревнований гонщика. Смерть словно пошутила над отцом: все его обгоняли, а отец застыл, держа руки на руле.
Весной я на несколько недель вернулся к маме в Милан. Нужно было заняться делами, да и просто хотелось побыть с ней. После суматохи похорон, когда все закончилось, мы с мамой обнаружили, что отец все заранее предусмотрел. Да еще как предусмотрел! У него в ящике лежала инструкция: банковские данные и все прочее, чтобы мы с мамой получили его наследство. Поскольку мы были единственными наследниками, завещание составлять не пришлось. На том же листе он написал, что оставляет маме свою половину миланской квартиры, а мне – “владение в Гране”. Отец написал: “мне бы хотелось, чтобы оно было у Пьетро”. Никаких слов прощания, никаких пожеланий – отец писал деловито и холодно, как нотариус.
Мама почти ничего не знала о папином наследстве. Детям кажется, что у родителей нет друг от друга секретов, особенно в старости, но в эти дни я обнаружил, что после моего отъезда во многих отношениях они больше не жили общей жизнью. Он работал и был постоянно в разъездах. Мама вышла на пенсию, работала в амбулатории для иностранцев как волонтер, помогала вести курсы подготовки к родам и проводила больше времени с подругами, чем с отцом. Она знала только, что в прошлом году отец за гроши купил участок в горах. Он не спросил у нее разрешения потратить эту сумму и не позвал посмотреть участок (они уже давно не ходили на прогулки вместе). Мама не стала возражать, решив, что это его личное дело.
Среди отцовских бумаг я нашел договор купли-продажи и кадастровую карту, которые не сильно мне помогли. В центре участка неправильной формы стояло здание сельскохозяйственного назначения – четыре метра на семь. Карта была слишком мелкой, чтобы понять, где находится участок, и слишком не похожей на привычные мне карты: на ней были отмечены только земельные участки, а не высота и не горные тропы. Я глядел на нее и не понимал, есть ли рядом леса, луга и что-нибудь еще.
Мама сказала:
– Бруно наверняка знает, где это.
– Бруно?
– Они всегда уходили гулять вместе.
– А я и не знал, что вы с ним видитесь.
– Конечно, видимся. В Гране трудно не увидеться, ты так не думаешь?
– А чем он занимается? – спросил я, хотя на самом деле имел в виду: “Как у него дела? Он помнит меня? Думал ли он обо мне все эти годы так же часто, как я думал о нем?” Но я уже научился задавать вопросы, как взрослый, когда спрашиваешь одно, а имеешь в виду совсем другое.
– Он работает каменщиком, – ответила мама.
– Он так и не уехал?
– Бруно? Куда ему уезжать? Вот увидишь, в Гране мало что изменилось.
Я не знал, верить ли маминым словам, ведь за это время изменился я сам. Когда вырастаешь, место, которое ты любил в детстве, может показаться совсем другим: разочаровать или напомнить о прошедшем, вызвать грустные воспоминания. Мне не особенно хотелось проверять это на собственном опыте. Но я унаследовал земельный участок и сгорал от любопытства увидеть его: я поехал в Грану в конце апреля, один, на отцовской машине. Был вечер; поднимаясь долиной, я видел только то, что освещалось фонарями. Но и так были заметны значительные изменения: местами дорогу переделали и расширили, откосы закрыли защитной сеткой, вдоль дороги были сложены бревна. Кто-то строил дома в тирольском стиле, кто-то добывал из речки песок и гальку; там, где раньше река протекала среди камней и деревьев, лежали цементные блоки. Темные загородные дома, пустые гостиницы: то ли потому, что еще не начался сезон, то ли их совсем закрыли; замершие скреперы и экскаваторы с опущенными ковшами делали все похожим на заброшенную промзону или на стройку, владельцы которой разорились и бросили все на середине.
