На свете живут миллионы людей. Движутся ли их жизни параллельно, не пересекаясь, или свою вторую половину суждено встретить каждому?
В моей голове хранятся десятки, сотни драгоценных воспоминаний о тебе; я лежу на кровати в твоей комнате, и со всех сторон меня окружает море. Как это могло случиться? Я приехал на остров из-за своего отца; мне хотелось отыскать последнюю его частичку, оставшуюся после крушения нашей жизни, хотелось найти причину – или подобие причины, – почему и как все это произошло. И что же?.. Я вошел в незнакомый дом и встретил тебя.
Тебя.
До сих пор не понимаю, как в течение жалких пяти дней целый мир мог так перемениться? Ты прекраснее всех, кого я когда-либо встречал. Быть может, я не должен тебе этого говорить?.. Но даже сейчас, стоит мне закрыть глаза, я вижу перед собой тебя. Да, конечно, это неправильно – так говорить. Конечно, это безнадежно и глупо, это окольный, долгий путь, ведущий в никуда. Она только что вышла замуж, говорю я себе. Она только что вышла замуж и любит своего мужа. Зачем тогда все? Где смысл? Где план, где порядок, где осознание своевременности встречи, которому вроде бы полагается приходить в таких случаях, где то пресловутое чувство неизбежности, которое мой отец любил называть Волей Божьей? Где все это?!! Я опоздал, приехал на остров на две недели позже – и что получилось? Можно подумать, кто-то смеется надо мной, громоздя одно нелепое совпадение на другое. Я знаю, что не я вылечил Шона; его выздоровление не имеет ко мне никакого отношения, и все же, если бы я не приехал за картиной, если бы не встретился с ним, если бы я не…
Если бы… если бы…
Как удивительно порой складываются в новый узор фрагменты от совершенно разных головоломок!
О Исабель! Ты поцеловала меня уже в третий вечер нашего знакомства, и все головоломки снова рассыпались, все фрагменты снова разлетелись в разные стороны. Это было на улице, мимо мчались машины. Ты даже не пряталась. Твоя рука обвила мою шею, моя же протянулась куда-то далеко – намного дальше, чем расстояние между моим и твоим лицом. Я чуть не потерял сознание, я что-то бормотал, но… но ты ничего не ответила – только слегка отстранилась, а потом поцеловала меня снова. Прядь твоих волос попала между нашими губами, а твои пальцы коснулись моего лица, словно ты хотела убедиться – я существую на самом деле и состою не из одних только губ. У твоих пальцев был привкус горького миндаля, и я впервые в жизни испытал всепоглощающий восторг и желание кого-нибудь съесть – в буквальном смысле этого слова. Я хотел бы кусать и глотать, чтобы хотя бы в те минуты, пока мы стояли на улице, ты принадлежала мне вся без остатка; я хотел бы полностью забыться, позабыть о тебе и о себе, хотел бы остановить часы и задержать движение звезд, чтобы за пределами этих минут не было ничего.
Ах, если бы жизнь действительно могла быть такой, если бы она могла остановиться, замереть в момент наивысшей кульминации! Увы. Прохладный ветер коснулся моего лица, и я осознал, что ты меня больше не целуешь. Ты так ничего и не сказала – просто отступила немного назад, взяла меня за руку, и мы пошли дальше. Может быть, я придумал себе этот поцелуй? И действительно ли мы ни о чем не говорили, а только шли, держась за руки, по улицам вблизи порта, пока мой разум бессильно барахтался среди множества глупых причин и бессмысленных доводов, захлестываемый раскаленными волнами желания? Вкус, запах, прикосновение – окружающий мир состоял для меня только из них, а вовсе не из слов. И даже чуть позже, когда ты ушла, чтобы вернуться к нему, ты не сказала ничего.
Что́ тебе написать?.. Ведь и эти строки я пишу лишь для того, чтобы почувствовать, как их читают твои глаза. Это письмо дает мне возможность прикоснуться к тебе, ощутить, что мы по-прежнему связаны друг с другом – связаны каждой буквой, которую я вывожу на бумаге, а ты – вбираешь в себя. Но я хочу большего! Я хочу видеть тебя. Хочу прижать тебя к своей груди. В четверг, когда мы встретились снова, я думал, что Шон уже обо всем догадался. Я был уверен, что мои чувства написаны на моем лице, слышатся в ударах сердца, которые стали оглушительно громкими в тот самый момент, когда утром ты пришла к нам в гостиницу и с улыбкой сказала, что Падер согласился присматривать за лавкой весь день, пока мы съездим в Коннемару. Знаешь ли ты, что я почти перестал дышать, когда за завтраком ты села рядом со мной и коснулась моей руки? Знала ли ты об этом тогда? О, сколько в тебе жизни, столько неистовой радости! Даже просто сидеть рядом с тобой было все равно что оказаться в самой середине сказочного карнавала чувств или лететь в неизвестность на бешено вращающейся карусели эмоций, замирая от восторга и страха, охвативших меня в тот миг, когда твои пальцы коснулись под столом моей руки.
Тот день… День, когда мы поехали в Утерард. Может, именно тогда я наконец понял, что со мною?..
Я не знаю. Я не знаю, что ты думаешь и чувствуешь. Сам я чувствую только одно: мне трудно дышать. Или об этом я уже писал?.. Я не знаю даже, что́ тебе сказать. Я люблю тебя, Исабель. Я влюбился в тебя, вот и все. И я не в силах спокойно спать, пока не узнаю, когда – и если – я снова увижу тебя. Пожалуйста, напиши мне.
Пожалуйста!
Никлас»
4
Не успели эти слова до конца и навеки запечатлеться на пожелтевших страницах ее разума, как Маргарет уже бросила письмо в огонь. Мысленно браня себя за слезы, то и дело подступавшие к глазам, она кусала губу, пока та не распухла. Чистота и невинность Никласовой страсти поразили ее, словно копье, которое продолжало покачиваться в ране, даже когда она разогрела утюг и принялась гладить мужнины рубашки. Сам Никлас до сих пор не вернулся, и Маргарет догадывалась, что он бродит где-то один, среди скал, и вздыхает в ожидании завтрашней обратной почты. Теперь она уже не могла просить Мьюриса отослать гостя прочь, как собиралась. За очень короткое время чувство Никласа достигло максимальной силы, рассуждала Маргарет. Если выгнать его сейчас, он просто отправится в Голуэй и станет искать встреч с Исабель – встреч и всего остального, а Падер – мужчина вспыльчивый. Думать о том, на что способен Падер в приступе ревности, ей не хотелось, и, водя утюгом вдоль пуговиц рубашки, она осознала, что теперь им придется удерживать Никласа на острове, покуда его любовь не ослабеет или пока он не убедится в ее полной и окончательной безнадежности.
Нет, не так должен быть устроен мир! Он не был таким, когда она была молода, и вовсе не такой мир несла она в своей корзинке, когда шла по Донеголу в первые дни после знакомства с поэтом Мьюрисом Гором. Лишь много позже он превратился в пустыню, где не было места для счастья, и, даже зная, что, бросив письмо в огонь, она причинит Никласу сильную боль, Маргарет пребывала в уверенности, что тем самым избавляет его и дочь от еще более сильной боли. Таков был мир, в котором она теперь жила, – мир, который может стоять, только пока умирает любовь. Маргарет отчетливо понимала это, но застрявшее в груди острие копья продолжало бередить ей душу, и на протяжении всего оставшегося дня она с трудом удерживалась от того, чтобы не впасть в истерику и не разрыдаться. Когда Мьюрис вернулся из школы, она ненадолго застыла, боясь, что он может заметить, что с ней творится что-то неладное, но он ничего не сказал, и Маргарет с некоторым облегчением ткнула пальцем в выстроившиеся возле мойки пустые бутылки.
