– Доброе утро. – Она наконец повернулась к Никласу и кивнула. – Мьюрис, разбуди, пожалуйста, Шона. Пора завтракать.
Мьюрис вышел, а его жена стала резать хлеб.
– Это вчерашний, – сказала она извиняющимся тоном. – Сегодня я ничего не пекла.
– Что вы, не беспокойтесь. Я вовсе не…
– Но вы, надеюсь, выпьете с нами чаю, а заодно и переку́сите.
Разговаривая с гостем, она, однако, ни разу на него не взглянула. Один взмах руки, и стебли цветов вместе с обрывками целлофана отправились в мусорное ведро. Главное, не останавливаться, двигаться, жить как обычно… Маргарет протерла рабочий и обеденный столы и стала убирать остальной мусор. Только раз она замешкалась и даже слегка прикусила нижнюю губу, когда ее пальцы коснулись стоящей на подоконнике фотографии, где мать и дочь были сняты вместе.
– Вы знакомы с Исабель? – спросила она.
– Простите, что?..
– Это она. – Маргарет взяла снимок в руки и протянула ему. – Моя дочь.
Это был самый обычный, естественный жест, но она еще вспомнит его впоследствии, когда все изменится, и Маргарет Гор будет снова и снова спрашивать себя, как все было бы и в какую сторону начал бы вращаться мир, если бы она не показала ему портрет Исабель.
Он взглянул на снимок и вернул ей, еще не сознавая, что семена мечты уже поселились в его сердце и что его жизнь круто переменилась. На фото он увидел только красивую молодую женщину – и ничего больше.
– Это наш гость. А это мой сын Шон, – сказал Мьюрис, вкатывая в кухню инвалидное кресло, в котором сидел худой и бледный юноша. Никлас протянул ему руку, но Шон не пошевелился, и он лишь коротко коснулся его неподвижных пальцев. Мьюрис развернул кресло и поставил к столу рядом с Никласом.
– Я приготовлю чай? – предложил он.
– Сиди уж, я сама, – велела Маргарет и принялась намазывать маслом куски серого хлеба. На плите негромко запел чайник. Несколько мгновений трое мужчин молчали, подавленные властной силой ее характера, потом Никлас наконец рассказал, зачем он приехал.
– У меня умер отец, – начал он, невольно прибавив к их горю свою каплю. Об ужасном дне в Дублине Никлас рассказывал так, словно это была страшная сказка или древняя легенда, а вовсе не часть скучной, будничной драмы, которая именуется жизнью. Супруги Гор ничего не говорили. Они сидели, забыв о чае и хлебе, и потрясенно слушали его печальную повесть, словно зачарованные ее мрачными подробностями. В том, как молодой человек говорил о своем отце, было что-то такое, что поразило обоих, пробудив в их душах знакомые страхи. Описание дня, когда Уильям Кулан решил писать картины, рассказ о смерти матери и о том, какую смерть избрал для себя отец Никласа, – все это эхом отдавалось в их головах, и они невольно погрузились в воспоминания о том дне, когда с Шоном случился первый припадок. Никлас не сообщил им ничего нового, но его рассказ был еще одним доказательством того, что человеческая жизнь может превратиться в руины в течение одного-единственного дня, причем еще до наступления вечера.
Никлас говорил, а на столе остывал забытый чай. (А снаружи, у себя в саду – хотя на самом деле она ничего не сажала – Нора Лиатайн напряженно прислушивалась, подавшись всем телом в сторону коттеджа Горов. Она ждала взрыва, скандала, чего угодно. Молодой человек, несомненно, был любовником Исабель, а раз так, можно было надеяться на какие-то новые драматические события. Вопли отчаяния, стенания, плач – почему бы нет?.. Все это дела известные! Быть может, прислушиваясь, она сумеет понять суть происходящего даже лучше, чем если бы сама была свидетельницей пролитых слез. И Нора все ждала и ждала, стоя на соленом ветру, обдувавшем низкий берег. Она видела даже, как отец Ноуэл, двигаясь хмельным зигзагом, пронес в церковь свои грехи, но из коттеджа напротив по-прежнему не доносилось ни звука.)
Когда Никлас добрался до сравнительно недавней части своей истории, он не стал колебаться и рассказал собравшимся в кухне членам семьи Гор о том, как встретил своего отца на заснеженной дороге в Уиклоу уже после его смерти. При этом он ничего не преувеличил и не стал пускаться ни в какие объяснения, словно эта встреча была самой естественной в мире вещью, и, возможно, именно по этой причине Мьюрис и Маргарет так ее и восприняли. Отец не приказывал ему выкупить картину, добавил Никлас, но когда на следующий день он проснулся, ему стало совершенно ясно: именно это ему необходимо сделать.
– Если верить моему отцу, – сказал Никлас, – все в мире происходит согласно некоему плану. Нам нужно только разгадать, в чем он заключается. А для этого надо уметь видеть знаки.
Видеть знаки… Маргарет взяла со стола хлебную тарелку и протянула гостю. Мьюрис смотрел на него, не отводя глаз. Видеть знаки. Даже Шон, казалось, прислушивался к тому, о чем говорил гость. Для каждого из Горов появление Никласа Кулана на следующее утро после того, как их семья потерпела крушение, тоже было зна́ком. Никого похожего на него они раньше не встречали, поэтому он по временам казался им частью одной общей семейной галлюцинации. Не был исключением и Шон, который, сидя в своем инвалидном кресле, кивал головой, а когда Никлас посмотрел на него, неожиданно улыбнулся в ответ.
– Мой муж получил эту картину в награду за первое место на конкурсе ирландских поэтов, – пояснила Маргарет. – Не так ли?
– Так, – подтвердил Мьюрис и добавил, обращаясь к Никласу: – Я даже не знал, какой будет приз.
– Он вообще не собирался участвовать. Это я послала на конкурс одно из его стихотворений.
Никлас не ответил. Джон Флэннери рассказывал ему о конкурсе и о том, что картина была вручена Мьюрису Гору – директору школы на одном из островов. Сейчас ему важно было знать другое – удастся ли выкупить картину обратно. Именно поэтому он сейчас был на острове и, сидя в кухне, которую сам же наполнил тревогой и неуютом, пил горячий чай из свежезаваренного чайника.
– Что ж, идем, взглянем на нее, – сказал наконец Мьюрис и поднялся. – Дайте только я сначала оденусь.
Маргарет вышла из кухни вместе с мужем – она хотела, чтобы по пути он кое-что купил в лавке, раз уж он все равно идет в школу, и разнообразные предчувствия, терзавшие ее душу, так и не были облечены в слова. Никлас и Шон остались в кухне вдвоем.
– Хочешь еще чаю? – спросил гость у молодого человека.
В ответ калека лишь слегка покачал головой. После этого оба довольно долго сидели молча, но установившаяся между ними тишина не была безысходной или давящей; напротив, она была исполнена надежды, словно каждый из них чувствовал, что находится на пороге чего-то огромного и важного, что было больше их обоих, вместе взятых. Наконец Никлас взял грязную посуду и перенес в раковину, а Шон начал негромко напевать себе под нос популярный рил, причем вышло это у него совершенно естественно, словно он не молчал несколько лет кряду. Казалось, будто в кухню залетела крохотная пташка (хотя и окна, и входная дверь были закрыты), и Никлас, даже не оборачиваясь, понял, что эта птица попала сюда прямиком из обугленных развалин отцовской мастерской. Намыливая тарелки, он прислушивался к мелодии с таким чувством, будто встретил старого друга.
