Он ждал, пока небо не начало по-вечернему темнеть, и в конце концов решил отправиться на западный конец острова, чтобы привести детей домой. Да, он пойдет за ними сам, ведь он – их отец и сумеет защитить сына и дочь, уберечь их от опасности. «Вот сейчас и пойду», – сказал себе Мьюрис, шаркающей походкой пересекая класс. Вот сейчас я…
Когда он отворил школьную дверь, чтобы выйти наружу, над самой его головой с пронзительным криком пронеслась стая морских птиц, а выпитое виски полыхнуло внутри обжигающим жаром, превратив усталость и разочарование в сверкающую, прозрачную, как стекло, решимость. Правда, в следующее мгновение Мьюрис едва не оступился, но тут же строго выбранил себя, велев себе держаться прямо и не делать глупостей. С детьми могло случиться что угодно. И что-то уже случилось, он знал это, как Бог свят, знал!.. Что-то произошло, и Мьюрис неровной, спотыкающейся походкой затруси́л по тропе в направлении западного берега, уже прекрасно понимая, что ему, несомненно, снова придется иметь дело с ужасным и грубым вмешательством Бога в свою жизнь.
Быть может, они оба уже мертвы, думал он. Быть может, они утонули, пока он как дурак сидел в этой чертовой школе! Они могли… могли даже прыгнуть. Уж она-то точно могла – в последнее время у нее такой вид, будто она вообще способна на все. Она выглядит как… как человек, который смертельно болен и сам это понимает.
Первые четыреста ярдов Мьюрис пролетел будто на крыльях – так действовало на него виски. Ощущение неотвратимости катастрофы не оставляло его, но он настолько разгорячился, что ему казалось, будто сейчас ему под силу вернуть на землю ангелов, унесших на небо его утонувших детей, и вызволить из далекого сияющего рая их необузданные души коренных островитян. Да, думал Мьюрис, он сделает это, чего бы это ни стоило. Непременно сделает.
А потом он увидел Исабель и Шона, которые брели ему навстречу по каменистой тропе, словно души, возвращающиеся из Царства Мертвых. Исабель тащила кресло за собой, и Шон, порозовевший после нескольких часов пребывания на холодном ветру, склонился набок, так что Мьюрису была видна только его щека; в первое мгновение ему даже показалось, будто дочь несет за спиной младенца. Никакой беды с ними, к счастью, не произошло, но не произошло и чуда: никакая сверхъестественная сила не заставила волны расступиться и не изменила мир, и, подойдя к детям, Мьюрис не удержался и заплакал. Подавшись вперед, он попытался неловко обнять их, чувствуя, что уже не может, как когда-то, заключить в объятия сразу двоих, не может обратить свои руки в неприступную крепость, в которой дети чувствовали бы себя в полной безопасности. Он не проронил ни слова, только плакал и старался прижать их к себе как можно крепче. Потом Мьюрис наклонился и, поцеловав сына в щеку, заключил его лицо в ладони и слегка потряс в приливе эмоций. Господи, как же я люблю их обоих, думал он, чувствуя, как пронзают его эти простые слова и ощущая глубоко внутри безнадежное несоответствие между силой этой любви и своей трагической неспособностью проявить ее так, как ему хотелось. Потом он снова обнял Шона и Исабель и ненадолго прижался лбом к склоненной голове дочери, словно желая возложить на ее темные густые волосы лавровый венок – знак своей бесконечной и неизмеримой благодарности за то, что она у него есть. Кроме того, ему хотелось, чтобы Исабель знала: он понимает, зачем она возит брата на берег. Виски продолжало согревать его изнутри, и Мьюрис еще долго стоял с детьми под темнеющим небом, не зная, как выразить им свои сочувствие, сожаление, горе и любовь. Слезы текли и текли по его лицу, руки жалко дрожали, и ему было невдомек, что сейчас он так близок с обоими, как не будет уже никогда в жизни.
8
На следующее утро Маргарет Гор сказала ему, что Исабель собирается замуж. Мьюрис ничего не ответил. Несколько позже он отправился в школу, и Нора Лиатайн, кормившая в своем дворе кур, даже не заметила, что мимо нее прошел сломанный человек.
9
Исабель провела на острове неделю. Каждый день она разговаривала с Шоном и ждала чуда, пока в конце концов не убедилась, что никакого чуда не будет. Тем не менее она продолжала ежедневно возить брата на старое место на берегу, все крепче затягивая узел своей жизни, в который вплеталась теперь и его боль. Из всех сделок, которые она предлагала Богу, пока часами стояла на каменистой площадке над морем, чаще всего повторялась одна: если Ты не хочешь, чтобы я выходила замуж, тогда сделай так, чтобы Шон выздоровел. В воскресенье, после службы, прошедшей в маленькой переполненной церкви, Исабель решила подождать еще день, а потом вернуться в Голуэй. Если что-то и должно случиться, это произойдет, где бы Шон ни был, рассуждала она, поэтому вместо того, чтобы в очередной раз везти брата на побережье, Исабель отправилась к себе в комнату, чтобы уложить в чемодан вещи. Из маленького белого комода со сломанными металлическими ручками, которые отец много раз обещал починить, она достала одежду, которую носила еще в детстве, – платья, юбки и кофты, сразу наполнившие спальню ощущением присутствия прежней Исабель Гор. Вот ее старая юбка в красно-зеленую клетку, в которой она, двенадцатилетняя, ходила в школу, вот ее книги, фотографии, украшения и прочие безделушки, которые годами хранились в ящиках комода, покрываясь пылью воспоминаний, которая теперь снова бесшумно и мягко поднялась в воздух.
Прошел всего час, а воспоминания уже обступили ее со всех сторон. Или, точнее, это прежняя Исабель окружила со всех сторон Исабель нынешнюю. Каждый предмет она доставала как сокровище, как драгоценный обломок давнего кораблекрушения и раскладывала их на кровати, на стуле и даже на полу, так что в конце концов спальня превратилась в музей ее прошлой жизни. Чем больше Исабель опустошала ящики комода, тем сильнее ей казалось, что сегодня она подводит некий итог: что девочка, которую она вызвала из небытия с помощью старой одежды, давно перестала быть ею, и что уже сейчас она оглядывается на нее, как на кого-то незнакомого и чужого. В конце концов Исабель достала большой пластиковый мешок и до отказа набила его своим прошлым. Потом – еще один, и еще… Ей не хотелось ничего оставлять, и она как попало совала в них и свои старые школьные сочинения, и орфографические диктанты, и любимые когда-то кофты, которые ее мать убрала в надежде на какие-то неведомые «лучшие времена». Наконец спальня стала похожа на голую, выровненную бульдозером стройплощадку, лишь в углу валялись раздувшиеся черные мешки. Работа была закончена, и Исабель без сил растянулась на кровати.
Ну вот, думала она, с этим покончено.
За окнами – впервые за неделю – пошел дождь. Он начался, как это часто бывало, в половине четвертого воскресенья, укутав весь остров словно плотной темной шалью. С Большой земли это, должно быть, выглядело так, будто сами небеса опустились на крошечный, исхлестанный морем каменистый клочок суши и беззвучно укрыли за широкими серыми полотнищами тайны и секреты, известные лишь островитянам. Поднявшийся ветер пригоршнями швырял дождевую воду в передние окна, и Маргарет, домыв оставшуюся после обеда посуду, ненадолго вышла из кухни, чтобы выжать промокшее полотенце, которым была заткнута щель парадной двери. Потом, видя, что ее муж погрузился в уютное тепло воскресного послеобеденного сна, она тихонько постучала в дверь спальни дочери.
