Его нашли на следующее утро, там же, на берегу, на камнях, где он спал сном мертвецки пьяного человека рядом с пустой бутылкой «Холлоранна». Целую неделю после этого Мьюрис не мог смотреть в глаза соседям. Другие девушки с острова, обучавшиеся в монастыре, благополучно сдали экзамены, а трех из них даже приняли в университет, и только дочь директора школы потерпела неудачу. Подобного позора Мьюрис еще никогда не переживал и торчал дома, где его могла видеть только жена – видеть и вместе с ним ощущать, как раскачивается и подпрыгивает на обломках глупой мечты телега его жизни.
Все это снова промелькнуло в голове Маргарет, пока она шла по Торговой улице, по-прежнему склонив голову набок и выставив подбородок. Ей казалось, что причина всего заключается в этом О’Люинге – в этом Верзиле
[15], который ворвался в жизнь ее семьи, подобно долго собиравшейся грозе. Она и представляла его себе высоким, сильным, романтичным – настоящим голуэйцем с длинными черными локонами, с широкой грудью, певучим голосом и, быть может, с чувственным ртом и глубокими синими глазами. Чем красивее он выглядел в воображении Маргарет, тем менее ожесточенным становилось ее внутреннее сопротивление судьбе, и к тому моменту, когда ярдах в десяти от лавки она разминулась с настоящим Падером, во всем Голуэе едва ли сыскался бы мужчина, способный хотя бы приблизиться к созданному ею идеалу. Не удивительно, что Маргарет прошла мимо него, даже не повернув головы; это он оглянулся на нее через плечо, но сразу же пошел дальше и, уже сидя в машине, уносившей его и от лавки, и от Исабель, долго гадал, чьей матерью или теткой могла быть эта встреченная им женщина.
Маргарет не предупредила Исабель о своем приезде. В глубине души ей хотелось устроить дочери сюрприз, но сюрприз-то ожидал ее. Когда Маргарет нашла наконец лавку, ей даже пришлось перейти на противоположную сторону, чтобы убедиться: глаза ее не обманули, и это древнее, обшитое подгнившим коричневым тесом зданьице не брошено, а на вывеске над входом действительно написано: «Магазин О’Люинга». Еще одним сюрпризом стало отсутствие в торговом зале покупателей – ей даже показалось, что в последние лет десять сюда вообще никто не заглядывал. Странный кисловатый запах, ударивший ей в нос, как только она открыла дверь, звон дверного колокольчика, глубокий полумрак, тусклый блеск отполированных полок и прилавка, резко контрастировавших с ветхим фасадом, частично развернутые, но не разрезанные рулоны материи, напоминающие липучки для мух, безупречно чистый деревянный пол и висящие под потолком, кружащиеся и медленно оседающие клубы пыли, взметенные в воздух яростными движениями щетки после недавней ссоры, – все это было ей внове, и все же сильнее всего ее поразило выражение лица дочери.
Маргарет понадобилось всего полминуты, чтобы понять две вещи: ее дочь влюблена, и она несчастна. Все еще раздираемая противоречивыми чувствами, она шагнула вперед, и к тому моменту, когда Исабель бросилась к ней и зарылась лицом в колючий твид ее пальто, Маргарет уже знала, чью сторону выберет. Расстегнув верхнюю пуговицу, она опустила голову, чувствуя, как крепко прижалась к ней дочь. В эти несколько мгновений Маргарет поняла все, Исабель оставалось только посвятить ее в подробности.
– Ну, рассказывай, – произнесла она.
Маргарет и Исабель никогда не были особенно близки, как бывают близки мать и дочь. Между ними, словно острова́ между берегами залива, всегда были Мьюрис и Шон – двое мужчин, о которых они заботились. Когда Исабель уехала учиться в Голуэй, она скучала главным образом по брату и отцу, а не по матери: ей нравилось чувствовать, что в ней нуждаются. Что же касалось Маргарет, то ей не хватало не столько дочери, сколько мечты и надежд мужа, которые отправились на Большую землю вслед за Исабель. Сейчас, в унылой и мрачной лавке О’Люингов, мать и дочь впервые встретились как женщины. Они сидели за прилавком на жестких деревянных стульях, и пока в окна заглядывало по-осеннему неяркое солнце, то и дело скрывавшееся за бегучими пестрыми облаками, Исабель рассказывала Маргарет о своей любви. Она не понимает, как все произошло, говорила она. Падер не был похож на мужчину, который представлялся ей в мечтах, но она ничего не могла с собой поделать. Иногда, когда он исчезал из лавки на весь день и не появлялся даже вечером, Исабель злилась на него и, возвращаясь в свою крошечную комнатку, была уверена, что больше никогда его не увидит. Но потом что-то случалось. Каждый раз обязательно что-нибудь случалось. Он возникал на пороге, Исабель смотрела на него и понимала, что продолжает его любить. Что она могла поделать? Он был великолепен, он смешил ее и готов был сделать для нее все что угодно.
Исабель говорила и говорила, впервые за много месяцев облекая в слова свои чувства, а Маргарет слушала и кивала, стараясь не показать охватывающую ее печаль. Она надеялась, что дочь закончит свой рассказ до того, как ее глаза начнут наполняться слезами, ибо за тот час, пока Исабель изливала матери душу – изливала так откровенно и искренне, как никогда прежде, – Маргарет окончательно убедилась, что эта любовь не будет счастливой. Она слушала и молчала, и в спальне наверху Мойра Мор тоже молча слушала, свесив голову с кровати.
– Ты еще такая маленькая, Исабель, – проговорила наконец Маргарет. – Тебе нужно было бы… ладно. А он, значит, говорит, что любит тебя?
Ситуация казалась ей безнадежной, но она не отваживалась предупредить дочь, сказать ей, чтобы та готовилась к худшему. И некоторое время спустя, уже возвращаясь в порт, чтобы успеть на паром, Маргарет говорила себе, что не исполнила свой материнский долг, что она вела себя скорее как подруга, а не как мудрый советчик, что ей следовало предостеречь Исабель, научить ее быть более сдержанной и беречь свое сердце, бо́льшую часть которого она отдала Падеру. Вместе с тем она понимала, что положение безнадежное, абсолютно безнадежное. Да и как могла она, глядя на Исабель, в точности повторявшую ее собственную историю, сказать ей, чтобы она не переживала из-за того, что казалось – и было! – самым важным в ее жизни: первой настоящей любовью?
Мысленно Маргарет вернулась к последним минутам свидания с дочерью. За окнами лавки уже начинало смеркаться. Прежде чем подняться и застегнуть верхнюю пуговицу пальто, Маргарет решила, что не будет говорить с Исабель об отце. Ей было очевидно, что дочь больше не думает ни об экзаменах, ни об университете – на уме у нее был только ее странный брак и работа в лавке. Исабель с таким жаром описывала, как она планирует переделать то и это, перекрасить фасад, сделать новые стеллажи и так далее, что Маргарет почти увидела отразившуюся в ее исполненных надежд глазах осаждающую прилавок толпу покупателей. Потом она встала, и они обнялись на прощание. Попросив Исабель писать почаще, Маргарет Гор плотно застегнула пальто на груди и вышла из лавки – как ей казалось, в последний раз в жизни. Дверной колокольчик еще раз глухо звякнул, дверь затворилась. Не скрывая слез, но по-прежнему высоко держа подбородок, Маргарет пошла по улице, а оставшаяся в лавке Исабель машинально потянулась к щетке, чтобы продолжать сметать пыль.
