Ни дочери, ни мужу Маргарет Гор ничего не сказала, и после пасхальных каникул Исабель вернулась в монастырь успокоенная и почти умиротворенная. Она не была беременна. Мать не пошла ее провожать и только обняла на пороге кухни. Шон и вовсе остался в постели. Когда Исабель поцеловала его на прощание, он вздрогнул и посмотрел на нее молящими глазами, в которых стояли слезы. Мьюрис отвел Исабель к парому сам. Он считал, что дочь была нездорова, но теперь ей лучше, и был склонен приписать ее недомогание предшествующей экзаменам нервотрепке. На причале он крепко прижался щекой к ее щеке и, кольнув седой щетиной, сказал голосом, в котором слышались уверенность и гордость коренного островитянина, что, когда они увидятся в следующий раз, она будет уже без пяти минут студенткой.
Он долго махал ей рукой, пока паро́м уносил Исабель в порт ее любви. Когда в Голуэе она сошла на причал, Падер уже был там. Он взял у нее сумку и распахнул дверцу машины. Мотор работал, и когда Исабель села на переднее пассажирское сиденье, знакомые запахи твида и псины в одно мгновение заставили ее позабыть о беспокойстве и страхах. Она вернулась. Она вернулась и сразу поняла, что за время ее отсутствия ничто не изменилось. Ее сердце по-прежнему начинало отчаянно колотиться в груди, стоило ей только посмотреть на него, и ей пришлось прижать ладонь к губам, чтобы сдержать улыбку.
Падер тем временем плюхнулся на соседнее сиденье и, улыбаясь во весь рот, загремел передачами. Ни он, ни Исабель не успели ни спросить друг у друга, как дела, ни обменяться самыми пустячными комплиментами или шутками – для этого оба были слишком полны тем, что́, как им казалось, можно было бы назвать взаимным притяжением.
Но кое-что все-таки стало другим. И если бы Маргарет Гор решилась поговорить с дочерью, она могла бы предупредить ее, рассказать ей, что в любви меняется все, и меняется постоянно. Любовь не знает покоя, ибо часы сердца невозможно остановить даже ради того, чтобы навечно сохранить мгновения наивысшего счастья. Сама любовь есть не что иное, как неостанавливающееся движение вперед, ежечасно крепнущее желание, стремление быть вместе, постоянные падения и взлеты, взлеты и падения, сомнения, сменяющиеся уверенностью, которая, в свою очередь, вновь превращается в сомнения.
Когда Исабель увидела Падера, она не почувствовала, что что-то переменилось. Ей, правда, все равно хотелось прикоснуться к нему, чтобы в этом убедиться, но она только сложила руки на подоле своего зеленого платья и движением головы откинула назад волосы, с улыбкой глядя в боковое окно машины и вдыхая странный воздух любви, в которую она погрузилась так глубоко.
Падер тронул машину с места. Вскоре они миновали монастырь и выехали из города, но на одной из боковых дорог он вдруг остановился и выключил мотор. Он был не в силах больше терпеть. Целых десять дней Падер корчился на острие желания, словно червяк на крючке. По ночам он не мог спать и обливался потом, преследуемый вкусом ее поцелуев, запахом ее кожи. Если раньше ему хотелось только быть рядом с ней, бродить рука об руку по длинным, тихим, пустынным, блестящим от дождя коровьим тропам, то теперь его желание изменилось, став более неотступным и жгучим. В течение всей Светлой седмицы он то бесцельно бродил по городу, то торчал в лавке, без толку перекладывая с места на места огромные рулоны ткани и постоянно натыкаясь на предметы, а если в зал входила мать – с топотом поднимался по лестнице в свою комнату, ибо просто задыхался от запаха ее пудры и кремов, и там открывал настежь мансардные окна, подставляя лицо потокам дождя. Все это время Падер почти ничего не ел и много пил. Не было дня, чтобы, погуляв с собаками, он не отправлялся в паб, где, усевшись за стойкой, пинтами поглощал темное пиво, надеясь хоть таким образом обрести забвение и покой, но даже после этого уснуть ему все равно не удавалось. Его кожа все еще помнила ее прикосновения. Никакими силами Падер не мог избавиться от воспоминаний об их любви, которые, как он уже начал подозревать, были даже сильнее, чем сама любовь. В течение всех десяти дней пасхальных каникул жизнь Падера была сущим адом, и имя этому аду было Исабель. И сейчас, остановив машину в месте, где беспорядочно разбросанные по лугу скалы напоминали осколки древних сердец, он повернулся к девушке, отнявшей, присвоившей его жизнь, и, путаясь пальцами в ее густых, темных волосах, привлек ее к себе со всей силой кипящего в нем гнева.
В этот раз его любовь была грубее. В ней было больше желания, чем нежности, и когда Исабель уже сидела в своей комнате в монастыре, ей казалось, что она перешла еще одну черту, переступила еще один порог, попав в какую-то восхитительную, но полную опасностей страну, бежать из которой будет очень нелегко. Когда погасили свет, она легла в постель под беззвездным небом, закрыла глаза и почувствовала, как ноют оставленные его губами синяки на груди.
12
Лето обещало быть жарким. В июне Исабель сдавала экзамены, каждый раз выходя из экзаменационной залы с чувством освобождения, какое, наверное, испытывает моллюск, сбрасывающий ставшую слишком тесной старую раковину. Какое они могли теперь иметь значение – все эти вопросы и ответы? Ведь она была влюблена! И она гордо шагала под руку с Падером, садилась с ним в маленький красный автомобиль и уносилась в знойные летние вечера, доводя до белого каления монахинь, чувствовавших, как, по мере того как летят к концу последние школьные деньки, слабеет и обращается в ничто их былая власть. Они, впрочем, ее предупреждали. Ее пугали, что не разрешат сдавать оставшиеся экзамены, если она будет каждый раз вскакивать со своего места до финального звонка. «Но я просто не могу торчать в четырех стенах, – говорила Исабель, стоя в вестибюле перед сестрой Магдаленой и чувствуя, как сквозняк, врываясь в распахнутую дверь, несет по коридору свежие ароматы лета. – Снаружи все так прекрасно, не правда ли, сестра? И разве Бог не хотел бы, чтобы мы все чаще выходили на улицу, чтобы наслаждаться созданной Им красотой?»
Услышав подобную дерзость, сестра Магдалена только круто развернулась на каблуках. С верхней площадки лестницы донесся быстрый шепот, шорох и торопливые шаги – это подслушивавшие пансионерки разбегались по своим комнатам. Сестре Магдалене хотелось отвесить Исабель пощечину, но вместо этого она лишь решительно зашагала по коридору, унося в своем сердце все ненанесенные удары и жгучую ярость. Скрывшись от взгляда Исабель за тяжелой дверью, ведущей в часовню, сестра Магдалена упала на колени и принялась молиться, изливая Господу свое негодование и находя долгожданное успокоение в твердой уверенности, что Он непременно накажет дерзкую девчонку, которая в последнее время совершенно отбилась от рук.
В солнечном свете Голуэй напоминал кипящий розовым котел. Ослепительно-голубые июньские утра вставали над каменными домами, а по зеркальной, без морщиночки, поверхности усмиренной Атлантики скользили шхуны и траулеры. Лучшего времени для любви нельзя было и придумать. Даже сам летний воздух, казалось, располагал к любви, и как только экзамены закончились, Исабель сразу написала родителям, что нашла работу в городе – в одном из лучших магазинов твида и шерсти под названием «О’Люинг».
(Когда письмо пришло на остров, оно снова попало в руки Маргарет, которая открыла его и прочла. Ее муж еще утром ушел в море с рыбаками, и она долго сидела на пороге кухни одна, глядя на листок бумаги в своей руке. Теперь она знала имя того, кто вскружил голову Исабель. Ей оставалось только отправиться за покупками на Большую землю, чтобы самой взглянуть на молодчика. Вот только что она скажет Мьюрису, спросила себя Маргарет и, сложив письмо и спрятав его в карман фартука, встала на пороге во весь рост, глядя через высокую – примерно по плечо – каменную стену на дверь соседнего коттеджа, откуда на нее смотрела Мэри Конэр, дочь которой только что вернулась из монастыря на остров.)
