– Я знаю, это было испытание, – услышал я. – Испытание.
И, выпустив из рук погибшие полотна, он снова вытянулся на сене и закрыл глаза, словно не желая ни видеть, ни признавать невероятную жестокость и несправедливость Бога.
– Почитай что-нибудь на латыни, Никлас, – прошептал он. – Что-нибудь…
Дождь стучал по крыше. Я произносил слова, которые, как мне казалось, он вряд ли понимал, но продолжал читать, и самый звук этих стихов, метавшийся от стены к стене – непостижимых, таинственных, странным образом успокаивающих стихов, которые я произносил дрожащим от слез голосом, нес в себе сокровенную тайну любви.
В конце концов папа закрыл глаза, но так и не сумел сдержать слезы, которые текли даже из-под его сомкнутых век.
10
Маргарет Луни знала, что такое любовь. Она открыла ее случайно. Это было много лет назад в Киллибегсе. Мьюрис Гор провел в этом городе всего неделю, замещая заболевшего мистера Мак-Гинли. Как-то солнечным весенним днем он отправился в порт и зашел в лавку Догерти, чтобы купить газету. Юная Маргарет стояла за прилавком, и в руках у нее было три румяных яблока. Так, вместе с яблоками, она и упала прямо в его жизнь. В тот раз они обменялись всего несколькими словами, не более, но когда они расстались и Мьюрис отправился дальше по своим делам, каждый из них уже нес в себе зародыш их будущей совместной жизни. И в последующие несколько дней, сталкиваясь с ним, Маргарет отчетливо ощущала, как ее сердце переполняется чувствами, будто озеро весной. Закрыв глаза, она думала о том, насколько она счастлива, и ей казалось, что большего счастья и представить-то невозможно. Но оно существовало, это счастье, и когда примерно неделю спустя он взял ее под руку и повел вдоль причала, где стояли распространявшие густой рыбный запах красные и синие суда с высокими бортами, Маргарет подумала, что сейчас просто взорвется. Она была простой девчонкой из Донегола, он – школьным учителем и к тому же поэтом, хотя и жил на каком-то острове. Пока они шли вдоль причалов, он читал ей строки из своих стихов. Для человека, не наделенного могучим телосложением, Мьюрис двигался с редкостной целеустремленностью и какой-то трогательной отвагой, что в счастливо замыленных глазах Маргарет делало его самого частью высокой поэзии. С каждым днем она любила его все сильнее – так, во всяком случае, она говорила стоящему в спальне зеркалу, когда перед тем, как лечь спать, подолгу сидела перед ним при свете звезд, с удивлением всматриваясь в то, что происходило с ее жизнью. За окном вздыхало и качалось море, занавеска развевалась на сквозняке, как вуаль свадебного платья, и Маргарет, обхватив себя в полумраке за плечи, погружалась в туманные сны, в которых Мьюрис то появлялся, то исчезал словно закрытый случайным облаком лунный свет. Утром она просыпалась, чувствуя, как душа ушла в пятки, и едва могла застегнуть дрожащими руками пуговицы на платье.
Господи, как же ей быть?
Сама заурядность обычного дня пропадала для нее втуне. Она касалась пальцами своей руки и воображала, что это его пальцы. О Господи, помоги!.. Сидя у обращенного к морю окна на верхнем этаже дома, в котором она выросла, Маргарет грызла карандаш, чтобы хотя бы попытаться сказать ему что-нибудь. Его стихи представлялись ей очень красивыми, удивительными, необыкновенными, тогда как сама она была простой, ничем не примечательной девушкой. Что, что она может сказать такому мужчине, как он, думала Маргарет, выводя на полях бумаги бесчисленные кружки и спирали. В окно врывался ветер, и она порывисто прижимала бумагу рукой, словно готова была написать первую строку. Но что, что она хотела бы ему сказать?.. Внезапно ветер улегся, и за следующие несколько секунд, которые она, краснея и смущенно хихикая, будет вспоминать до конца своих дней, Маргарет Луни написала Мьюрису Гору первое и единственное в жизни любовное письмо:
«Дорогой Мьюрис!
Милый, милый, милый!
Возьми меня с собой.
Любящая тебя
Маргарет».
Через минуту, подхватив по пути стоявшую рядом с кухонным столом корзину, она выскочила из дома и зашагала через утренний город. Лицо ее разрумянилось от избытка чувств, на губах то и дело расцветала улыбка. Маргарет навсегда запомнила, каким было море в тот весенний день – запомнила его глубокие, мерные вздохи, звучавшие как нескончаемый аккомпанемент ее страсти, и даже пряный запах сверкающих и словно кипящих рыбных садков, полных трепещущего серебра, выловленного, вытащенного из воды и выгруженного на просоленные причалы, впоследствии всегда напоминал ей о том коротком периоде нежности. Любовь переменила все. Она пронеслась по городу, в котором Маргарет выросла, и сделала его удивительным и прекрасным, полным кипучей жизни.
Оставив конверт с запиской в доме, где остановился Мьюрис, она поспешила домой и села у телефона в ожидании.
Он появился вскоре после того, как в школе позвонили на большую перемену. Взяв Маргарет за руку, Мьюрис снова повел ее вдоль пришвартованных в Донегольской гавани рыболовных шхун и траулеров, и ей казалось, что их поскрипывающие, ржавые железные борта напоминают черные обводы венецианских гондол, скользящих по окрашенным рассветом волнам.
Да, Маргарет Луни знала, что такое любовь. Он держал ее под руку, и ее сердце трепетало, как облатка на языке. И когда под легким весенним дождем она поцеловала учителя у задней стены лавки О’Доннела, ей стало ясно, что теперь ее жизнь принадлежит ему. Вечером того же дня он сделал ей предложение, и Маргарет заранее знала, что другого ответа, кроме «да», быть не может. Когда же три недели спустя Мьюрис начал с жаром рассказывать ей о своей работе на острове, она была и поражена, и одновременно воспринимала его слова как что-то смутно знакомое, словно он читал ей главы из еще не написанной истории ее будущей жизни.
Вскоре они вместе отплыли на остров, чтобы Мьюрис мог вернуться к преподаванию в местной школе. До этого Маргарет никогда не бывала на островах, не видела их бесчисленных камней, не чувствовала, как давит на мозг абсолютная, серая тишина сырой океанской зимы. Пожалуй, больше всего пугали ее вовсе не бури и штормы, а именно тишина, когда ей начинало казаться, будто весь остров снялся с якорей и медленно дрейфует куда-то на волнах забвения. Тогда Мьюрис еще не пил или, во всяком случае, пил не так много, как впоследствии – когда родились Исабель и Шон, и он, проснувшись однажды утром, вдруг понял, что вся поэзия осталась для него в прошлом. В книге семейной жизни Маргарет вообще немало страниц будет отведено воспоминаниям: в ней будет «до» и «после», будет «в Донеголе» и «на острове». Она будет вспоминать и удивляться, думая о том, как ее муж когда-то мечтал возродить на затерянном в Атлантике крошечном островке некое подобие древнегреческой культурной жизни, как он создал в школе литературный кружок, как ветреными зимними четвергами туда являлись почти все способные передвигаться обитатели острова и как они в ожидании вдохновения смиренно и сосредоточенно склонялись над бесплатными тетрадками, пока свирепые штормы срывали крыши с их домов. Когда два года спустя в Голуэе был опубликован первый тоненький сборничек их работ, стихов Мьюриса в нем не оказалось, зато он написал к нему отличное предисловие на гаэльском, которое показалось немногим прочитавшим и понявшим его комментаторам едким памфлетом, направленным против правительства, которое не желает заботиться о своих проживающих на островах гражданах.
