Наше путешествие, однако, продолжалось не шесть, а семь дней, и в то утро, когда нам нужно было уже идти на станцию, папа достал из своего рюкзака несколько кусков прозрачной полиэтиленовой пленки и тщательно упаковал в нее готовые холсты. Два еще не просохших холста он завернул отдельно и поместил в ременную сбрую.
– Когда пойдет дождь, Никлас, – сказал он мне, – эти два полотна нужно особенно беречь. Я дам тебе свое пальто, чтобы накинуть на них сверху.
Небо в то утро было бледным, ничем не примечательным, но в воздухе уже чувствовалась прохлада – предвестник осени, звонкая нота подступающего сентября. Собрав наши немногочисленные вещи, мы пересекли поле, перешагнули через ограду из колючей проволоки и пошли по дороге, взбиравшейся на изволок к деревьям на вершине холма. Время от времени мимо нас проносились машины, но папа не обращал на них никакого внимания; он смотрел только вперед; лишь иногда он замедлял шаг, давая мне возможность его догнать, да еще ненадолго остановился на самой вершине и обернулся на лежащую позади серую ленту дороги, словно пытаясь определить, как много мы уже прошли. Поезд из Энниса отправлялся только завтра утром, и нам предстояло провести на природе еще одну ночь – желательно где-нибудь недалеко от станции. Именно к такому месту мы шли, повесив на спины холсты, странно похожие на огромные причудливые марки какой-то далекой страны, и поднявшийся ветер подталкивал нас сзади. Вскоре после полудня близ деревни Килнамона начался дождь.
Как только с неба упали первые капли, папа тут же снял пальто и плотно закутал им последние две картины. Ландшафт вокруг нас на глазах терял глубину, а его цвета линяли, растворяясь в пелене дождя. Тучи над нашими головами сгустились, свет дня померк, а веселая пасторальная зелень обрамленных каменными стенами полей уступила место серой, тоскливой и сырой пустоте. На многие мили вокруг нас был только дождь. Лишь у горизонта, на краю небосвода, тучи немного светлели, а струи воды казались похожими на бесчисленные мазки серой краски, проведенные между облаками и землей тонкой собольей кистью. Наше утреннее хорошее настроение и прилив энергии давно исчезли, смытые дождем. Мы молча шлепали по лужам, а нас обгоняли машины тех, кто планировал провести выходные у моря. В моем правом ботинке обнаружилась дыра, и внутрь просачивалась вода, а штанины брюк намокли и отяжелели, но я скоро перестал замечать эти мелкие неудобства. В пешей прогулке под дождем было что-то убаюкивающее, умиротворяющее, спокойное. Я даже вообразил, будто мы ищем другую сторону дождя, и миля за милей брел, словно в трансе, машинально переставляя ноги и не обращая внимания на стекающие по лицу капли.
Мой папа не проронил ни слова. В кармане пальто у него лежала тонкая вязаная шапочка, и он надел ее, хотя она почти не защищала от дождя. Его длинные волосы промокли и слиплись, и с них стекали на рубашку маленькие ручейки. Я видел, как под мокрой тканью проступают его острые лопатки, торчавшие под таким углом, что казалось, будто это сложенные крылья, которые вот-вот расправятся, распахнутся во всю ширь и понесут его над дорогой.
Вот о чем я думал и что воображал, шагая по лужам следом за отцом. Похоже, за эти несколько дней все в нем приобрело для меня почти мистический смысл – и долговязая, склоненная вперед фигура, и большой выпуклый лоб, и глаза, которые то и дело моргали от затекавшей в них воды, но продолжали смотреть только вперед, на дорогу. В эти минуты я любил его так, как не любил никогда раньше, и все увеличивающийся вес закутанных в намокшее пальто полотен, который я ощущал на своих плечах, служил тому самым ясным, самым неопровержимым подтверждением. Каждый раз, когда папа останавливался, чтобы я мог его догнать и пойти рядом, я испытывал приступ такого глубокого удовлетворения, такой радости, любви и гордости от того, что я отправился с ним в это путешествие, что он меня не прогнал, что я увидел и узнал другую его сторону, а теперь помогаю ему доставить домой величайшие картины из всех, какие он когда-либо писал, что мне хотелось смеяться и плакать одновременно.
Остановившись в очередной раз, папа опустил руку мне на плечо и поправил ремень сумки.
– Ты не очень устал? – спросил он.
– Нет, все в порядке.
– Дойдем до следующего холма, а там отдохнем, ладно?
– Ладно.
И мы снова шли, и дождь лил и лил, и петляющая дорога спускалась под уклон среди пустынной обители тишины, и папа шагал, как прежде, в нескольких ярдах впереди меня, не в силах замедлить шаг или оторвать взгляд от горизонта. К вечеру он выглядел совсем как человек, искупавшийся в небесах. Тучи еще больше сгустились и опустились ниже, ухабы на дороге превратились в маленькие озера, наполненные бурой грязью, которую разбрызгивали редкие машины, спешащие умчаться куда-нибудь, где нет сырости и дождя.
Под большим и мокрым зеленым каштаном мы остановились перекусить. Наши хлеб и галеты отсырели. Толстый коричневый ствол каштана густо и сладко пах осенью. Мы сели у корней, глядя на темную дорожку, оставленную нами в серебрящейся от водяных капель траве. Эта картина глубоко врезалась мне в память, и я вспомнил ее, когда много лет спустя приехал сюда, чтобы попробовать отыскать это дерево. Они были дороги мне – этот оставленный нами след, ведущий от обочины к каштану, это место, где весь мир на мгновение стал совершенным, эта укромная ямка между корнями, где мы, отец и сын, молча ужинали под мокрый шепоток листьев, и где папа, словно в чашу, опустил лицо в испачканные красками ладони, чтобы смахнуть с ресниц и бровей воду, а потом поднял на меня ясные глаза и сказал: «Ты мне очень помог, Никлас. Я рад, что ты поехал за мной».
Вот так, коротко и просто, но ради этих нескольких секунд стоило пройти несколько ярдов по мокрой траве, чтобы сесть на землю под каплющими ветвями старого каштана. Если бы в этот момент мы могли каким-нибудь чудом испариться, превратиться в облако, я был бы навеки счастлив. Если бы мы могли лечь или, еще лучше, спрятаться в сладковато-коричневый аромат коры, как звери в нору, отгородившись от всего мира кисеей дождя и запахами осени, все осталось бы таким навсегда.
И тогда я бы познал покой.
9
Покончив с едой, мы посидели под каштаном еще немного. При этом мы почти не разговаривали и только оглядывались по сторонам, прислушивались к монотонному голосу дождя. Ни мне, ни ему не хотелось двигаться с места, не хотелось покидать эту влажно поблескивающую зеленую гавань, где было так мирно и покойно и где даже шорох дождевых капель навевал сон. Наконец папа пошевелился.
– Пожалуй, мы простудимся, если будем сидеть здесь слишком долго, – сказал он. – Идем. Выпьем горячего чая где-нибудь по дороге.
И, покинув наше убежище под каштаном, мы пересекли травянистую полосу в обратном направлении и снова пошли по дороге, унося с собой только воспоминания. Дождь, казалось, стал холоднее, и наше продвижение немного замедлилось, однако уже к сумеркам мы увидели далеко впереди низкие крыши припавшего к земле поселка. На последнем холме перед ним мы остановились, а затем свернули с главной дороги на узкий проселок, по сторонам которого паслись на седой от воды стерне коровы. Перед коровами перепархивали с места на место дрозды.
