Сам я был слишком взбудоражен, чтобы спать. Я боялся, что папы нет в поезде, и в то же время боялся, что он здесь. Что мне делать в том или в другом случае, я не представлял, и в конце концов мне пришло в голову, что все как-нибудь разрешится само собой. В крайнем случае, думал я, сработает магия самой поездки – ее новизна, простодушная наивность, с которой я отправился в путь, мое желание начать жизнь заново и все такое прочее. И, откинувшись на спинку сиденья, я снова стал смотреть в окно. Поезд пересекал уже центральные районы страны – безграничные зеленые равнины чередовались с отлогими холмами, а на горизонте вставали горы, вершины которых были окрашены в голубое под цвет небес. Коровы на лугах были неподвижны, словно неотъемлемая и неизменная часть пейзажа. Ощущение пространства, его необъятность и прозрачность притягивали меня к себе – мне хотелось пробежаться по летней траве, присесть или даже прилечь, ощущая ее едва уловимый свежий аромат.
Чем дальше на запад мчался поезд, тем более уединенным, первозданным казался ландшафт за окном и тем выше – небо. Колесный ритм усыплял, гипнотизировал; какое-то время спустя мелькающие за окнами картины безмятежности и покоя превратились в одну бесконечную, плавно разворачивающуюся перед моим взором гигантскую панораму, и я подумал, что в десяти вагонах от меня, в голове поезда, на нее неотрывно глядит и мой отец.
Два часа пролетели будто во сне. В Лимерике нужно было пересаживаться. «Пересадка, пересадка!» – гудел кондуктор, шагая сквозь табачный дым и привычным толчком ладони открывая пару окон, которые закрыли два замерзших священника.
С поезда я сошел последним – перед этим я долго мешкал в тамбуре, выглядывая из дверей, чтобы бросить взгляд вдоль состава. Наконец я выскользнул на платформу и бросился к одной из подпиравших крышу колонн. Колонна испуганно вскрикнула, но это оказалась всего лишь моя соседка по вагону, которая, крепко прижимая сумочку к груди, показалась с ее противоположной стороны. Я пробормотал извинения и поскорее спрятался.
Пересадки на Эннис ждали всего человек сорок – в основном это были сельские жители, которые сгрудились у края платформы. Я высматривал папу, но его не было – или я его не видел. Наконец с дальней стороны станции показался старенький локомотив, который медленно приближался, таща за собой три деревянных вагона. Он пыхтел и тяжело вздыхал, наполняя воздух запахом мазута. Из окна локомотива выглядывал чумазый машинист; сверкая белозубой улыбкой, он на наших глазах сотворил маленькое чудо, остановив состав у платформы. «Да ему сто лет в обед!» – неодобрительно заметила себе под нос маленькая пассажирка в пальто и, подняв сумочку повыше, устремилась к вагонам, спеша занять свое место. Я тоже выбрался из своего укрытия за колонной и уже занес ногу на ступеньку вагона, когда вдруг увидел папу – высокую, худую фигуру с объемистым рюкзаком и развевающимися седыми волосами, которая появилась из комнаты ожидания и нырнула в поезд. У меня отлегло от сердца. Он здесь. Мой отец здесь. Папа так боялся пропустить пересадку, что не посмотрел ни налево, ни направо и не заметил меня, хотя я стоял на самом виду. Поднявшись в тамбур, он прошел в первый вагон и сел, а еще через минуту поезд тронулся, и мы поехали дальше под новую песнь колес.
4
Папа был в поезде.
Я стоял в проходе между вагонами и чувствовал, как в желудке ворочается маслянистый комок. Под ногами покачивалась железная плита пола, и я поднимался и опускался вместе с ней. Думать я не мог, точнее, не мог думать ни о чем определенном – множество обрывочных панических мыслей кружилось у меня в голове, и я никак не мог остановиться на чем-то одном. Что мне делать дальше? Что сделает папа? Что он скажет? Должен ли я подойти к нему, как только мы прибудем на станцию назначения? Вдруг он велит мне немедленно возвращаться домой? О чем он думает сейчас, сидя меньше чем в сорока шагах от меня в поезде, который мчится через весь остров, с каждой минутой все больше удаляясь от дома, где, как ему казалось, он оставил своего сына наедине с призраком матери?..
Я прислонился к стенке вагона и сползал по ней, пока не сел на пол. Может ли быть, что он вообще не думает о прошлом, спросил я себя. Что, если он уже отбросил все мысли о той, другой жизни, и теперь просто предвкушает тот короткий семидневный период, в течение которого он собирался запечатлеть на холсте природу западного побережья? Я этого не знал, но продолжал сидеть на полу, чувствуя, как на меня волнами накатывают то сомнения, то тошнота. Наконец два часа спустя локомотив громко засвистел, я поднял голову и увидел, что мы прибыли в Эннис.
Станция оказалась совсем маленькой. Поезда прибывали сюда только раз в неделю. Совсем рядом с платформой располагались загоны и стойла скотного рынка. Пассажиры, утомленные долгим перегоном, покидали поезд с заметным облегчением, тут же садясь в машины и автобусы или вливаясь в толчею и сутолоку провинциального городка. Вернувшись в последний вагон, я осторожно выглянул из тамбура и увидел, как сошел с поезда мой отец. Когда он пересекал узкую платформу, гулявший по платформе летний ветер подул сильнее, и ему пришлось немного притормозить, чтобы придержать холсты, прежде чем направиться к неприметной боковой дороге, ведущей прочь из города. Я выждал минуты три и последовал за ним. Папа, похоже, знал, куда идет, и шагал по проселку с теми уверенностью и целеустремленностью, которые пробуждались в нем в решающие моменты жизни.
Дорога, по которой мы двигались, шла сначала мимо стоящих в ряд домов, а потом потянулась вдоль какой-то высокой ограды. Укрыться здесь было негде, поэтому мне пришлось отстать примерно на полмили. На этом расстоянии папа выглядел как светлое пятнышко седых волос, как легкое движение распахнутого пальто. День был ветреный, солнце то светило вовсю, то скрывалось за летящими по небу облаками, да и самый воздух был каким-то другим. До побережья оставалось еще несколько миль, но я уже чувствовал близость моря, лежавшего впереди, – океана, который я еще никогда не видел. Время от времени папа вытягивал в сторону руку с поднятым большим пальцем, но ни одна машина не остановилась, чтобы его подвезти, да и он ни разу не повернул головы, чтобы взглянуть на нагонявшую его попутку, ни разу не сбился с ноги, продолжая идти своей размеренной, быстрой походкой. Эннис давно остался позади, а папа все шел и шел по обочине извилистой дороги, которая вела на север, опережая меня на один-два ее изгиба. Скоро я убедился, что папу все равно никто не подвезет, и отпустил его от себя почти на целую милю, полагая, что успею его нагнать, когда впереди покажется какой-нибудь поселок.
Мы шли к побережью весь остаток дня. За все это время папа остановился только раз. У невысокой ограды какого-то сада, в котором все кусты и деревья росли, наклонившись под какими-то немыслимыми углами от побережья – от дующих с океана свирепых зимних ветров, он снял ботинки и потер ладонями ступни. Из башмаков папа вытряхнул размокшие кусочки картонных стелек и, тут же вырезав новые из своих запасов картона, надел башмаки и двинулся дальше. Пока он переобувался, я успел сократить разделяющее нас расстояние, но потом остановился на том же месте, где и он, и съел три галеты из пачки, которую купил в лавке по пути. Дальше дорога сворачивала на запад и шла под уклон, и удаляющаяся худая отцовская фигура была мне хорошо видна. Я смотрел только на него; должно быть, только поэтому я не сразу понял, что на самом горизонте, за узкой полосой травы, на которой стояли какие-то белые фургоны, начиналось море.
