Был уже конец марта, когда зима наконец отступила. Дождя не было два, затем – три дня подряд, и жители города начали понемногу выходить из серых каменных домов на улицы. Многие подслеповато щурились и двигались неровной, неуверенной походкой, словно успели разучиться ходить при нормальном освещении. Многие задирали головы, высматривая в небе грозовые тучи, но весенние облака, двигавшиеся с запада, где в море впервые за много месяцев стали видны темные точки островов, были прозрачно-белыми, как наброшенные на небо полотняные простыни. Слегка покачиваясь, они, словно божественные грезы, неспешно плыли в голубой вышине над домами и сверкали на солнце, как сахар. Птицы, вернувшиеся из своих неведомых зимних убежищ, молниями прошивали воздух и стаями садились на подоконники жилых комнат над лавками Торговой улицы. Грэйн Холлоран снова открыла свой цветочный магазин. Первые в этом году нарциссы она выставила в ведре перед входом, и их сверхъестественно яркое яично-желтое сияние в течение получаса привлекло внимание Падера, который не торгуясь выложил десять фунтов за огромный букет и, бережно прикрывая его от ветра полой пальто, отнес туда, где стояла его машина. Это была первая настоящая весенняя суббота, и, ободренный цветами и солнечным светом, Падер тут же решил, что должен перевести свое ухаживание на следующий уровень, иначе он просто сойдет с ума. Когда он размышлял об этом, ему казалось, что сделать это будет так же просто, как ход в шашках: в Страстную среду они объявят монахиням, что ее дядя-вдовец серьезно болен, и Исабель нужна, чтобы помочь ухаживать за ним. В тот же день она покинет монастырь и не вернется туда до вечера Пасхи. Матери он может сказать, что уезжает с друзьями до вечера пасхального воскресенья или даже до вечера понедельника. Времени у них, таким образом, будет хоть отбавляй, и он сможет увезти Исабель достаточно далеко – хоть в Донегол. Ну а когда они вернутся, мосты будут сожжены: он переспит с Исабель и таким образом навсегда избавится от неуверенности в ее чувствах к нему.
Да, все было просто, как ход в игре в шашки; так, по крайней мере, казалось Падеру О’Люингу, пока он шагал по Торговой улице в приподнятом настроении, в которое привел его первый по-настоящему солнечный день. А на следующий день, в воскресенье, он повез лежащий на пассажирском сиденье и уже слегка увядший букет нарциссов в монастырь. День снова выдался ясный, и гравий, которым была усыпана длинная, слегка изгибавшаяся подъездная дорожка, хрустел под колесами, как леденцы. На высоких деревьях, окружавших игровые площадки, набухли почки, а то, что еще недавно выглядело как серая, по-зимнему суровая тюрьма, превратилось в просторный и тихий парк, только-только начавший одеваться в зеленый весенний наряд. Оставив цветы в машине, Падер взбежал по ступенькам ко входу. Дверь, как и всегда, отворили поджатые губы, маленькие глазки, но сейчас ему показалось, будто все время, проведенное здесь девушками-пансионерками, вырвалось из прихожей, словно один протяжный вздох, уступая место свежести свободного весеннего ветра и клейкому запаху проклюнувшихся почек.
Падеру уже давно не нужно было просить, чтобы монахиня позвала Исабель. Не говоря ни слова, поджатые губы и маленькие глазки провели его в приемную для гостей, где он встал у окна, праздно перебирая лежавшие на столе номере «Мессенджера». И только когда в коридоре послышались знакомые шаги, Падер окончательно осознал все значение и важность своего плана и почувствовал, как пальцы сводит судорогой страха и неуверенности.
8
Но его надеждам провести уик-энд с Исабель не суждено было сбыться. Девушка вошла в гостиную, засунув руки глубоко в карманы кофты и глядя куда-то мимо него. Она не сможет пойти с ним, сказала она.
– Мне запретили выходить.
– Проклятье! Почему?..
– Я провалила три экзамена. И они узнали, что в городе у меня нет никакого дяди. В четверг я должна вернуться домой.
– Черт! Они не имеют никакого права приказывать тебе, что делать! – сказал он сердито, сказал несколько громче, чем намеревался, ибо сознание того, что теперь даже их воскресным встречам пришел конец, лишило его остатков самообладания. Конец их поездкам, конец поцелуям, которые он привык считать чем-то вроде фундамента, на которые опирались его рассудок и здравомыслие.
– Да и наплевать на них! Идем со мной, идем сейчас!.. Что они тебе сделают? Исключат?.. Они не посмеют. Идем же!.. – Падер схватил ее за руку и даже успел протащить на несколько шагов к выходу, когда услышал, как Исабель сказала «Нет!», «Прекрати!» и «Отпусти меня, ты делаешь мне больно!».
Рукава ее кофты были опущены, и сейчас она стояла напротив него, потирая предплечье, за которое он ее схватил. А Падеру и самому не верилось, что он мог быть с ней так груб. В приступе горя, разочарования и стыда он воскликнул:
– Я хотел, чтобы в следующие выходные ты поехала со мной!.. Я хотел отвезти тебя в Донегол!
Исабель посмотрела на него в упор – на невысокого коренастого человечка с маленькими, исполненными страдания глазами и крючковатым носом. Падер впервые прямо и недвусмысленно дал ей понять, что любит ее, и Исабель была поражена, но не его чувствами, а тем, что он смог сказать ей о них прямо здесь, в гостевой приемной монастыря.
– Я не могу, – сказала она и услышала за дверью негромкий шорох и стук, предварявший появление монахини с маленькими гла́зками.
– Прошу прощения, Исабель, – проговорила та, заглядывая в дверь, – но вас, кажется, ждет сестра Магдалена.
Сказав это, монахиня никуда не ушла, а осталась стоять, пряча улыбку в уголках поджатых губ, и стояла так до тех пор, пока груз неловкости, опустившийся на плечи молодого человека, не пригнул его голову к земле и не стал столь тяжким, что он, обогнув обеих, торопливо бросился из комнаты прочь – к выходу, где ждал его по-весеннему свежий воздух несбывшегося воскресенья.
Впоследствии, вспоминая эти события, Исабель пришла к выводу, что в воскресенье накануне Страстной недели она еще не была влюблена в Падера. Несмотря на это, учеба у нее все равно не шла: сведения по географии, истории, языкам и другим предметам, которые должны были разместиться в отведенных для них ячейках в ее голове, без следа растворялись в плотном тумане праздных грез наяву. Совсем мозги размягчились, думала Исабель словами матери, машинально потирая шею после двух часов бесплодного сидения в комнате, где она должна была готовиться к экзаменам. Увы, ни ее глаза, ни ум не воспринимали выстроившиеся на страницах учебников абзацы и параграфы. Исабель знала наперечет все надписи, неровности и сучки на деревянном столе, за которым занималась, и могла с завязанными глазами отыскать на нем места, где перья и линейки скучающих пансионерок за годы глубоко процарапали столешницу, но знания ей не давались. Часы шли, но, как ни старалась она сосредоточиться, все было тщетно, а почему – Исабель и сама не понимала. За годы обучения в монастырской школе она ни с кем не подружилась по-настоящему, и хотя в ее классе хватало девочек, которым Исабель нравилась, в ней отчетливо ощущалась какая-то инаковость, удерживавшая их от сближения. И вот теперь, когда из лучшей ученицы она сначала стала одной из худших, а потом и вовсе утратила способность учиться, ей было просто не с кем поговорить по душам, поделиться своим трудностями и сомнениями. Дело не в Падере, говорила себе Исабель, проводя ручкой волнистую синюю линию на полях сборника стихов, которые ей нужно было выучить. И не в том, что она влюблена в него до безумия – «безумную влюбленность» Исабель представляла совсем не так. Он ей просто нравился, нравилось проводить с ним воскресенья в маленькой красной машине. Этот автомобиль, думала она сейчас, был просто чем-то вроде острова, который двигался вместе с ними и под их взаимное молчание сквозь сказочную красоту гор, полей и торфяников. Да и в самом Падере ей чудилось что-то такое, что было ей сродни: как и она, он предпочитал плыть по течению, отрешившись, отделив себя от обыденности. Даже его неуклюжесть нравилась ей не меньше всего остального… Тут Исабель улыбнулась и, продолжив нарисованную ею на книге линию, превратила ее в подобие овала, а потом принялась водить пером по одной и той же траектории, словно надеясь получить ответы на все свои вопросы. Нет, она определенно не была безумно влюблена, и сегодня, когда, засунув руки в карманы кофты, она шла по коридору в гостиную-приемную, зная, что больше не сможет по воскресеньям покидать монастырь в красном автомобиле, она сожалела больше об этих поездках, чем о человеке, благодаря которому ей удавалось глотнуть холодного воздуха свободы. Но потом, всего несколько минут спустя, когда Исабель шла из приемной в обратном направлении, вдыхая застоявшийся, спертый воздух своей тюрьмы и прислушиваясь к тихим шагам сестры Ассумпты за спиной (которые вскоре затихли в одной из боковых комнатушек, где та рассчитывала монастырский бюджет и ждала, не постучится ли кто-нибудь во входную дверь), все изменилось. Падер объяснился ей в любви, и в его потрясении, последовавшем за первоначальной вспышкой гнева, она разглядела подлинную глубину и силу его страсти.
