Потом мы встретились в буфете за завтраком. Люди смотрели на нас, кивали, улыбались и произносили одними губами: «Поздравляем!» Мы поехали домой в кортеже из двух машин.
Какое-то время Сьюзан, как обычно, болтала. Она устроила серебряную табличку на переднее сиденье рядом с мистером Макшейном. Она сказала, что пусть та посидит с ним минут десять, а он может к ней прикасаться, если хочет. По ее словам, это была его награда – за то, что он рассказал ей про моа. Через десять минут она забрала табличку.
При приближении к городу Сьюзан затихла. Последние мили мы ехали в молчании. Она взяла меня за руку. Чем ближе мы подъезжали, тем сильнее она сжимала мою руку. Когда мы достигли окраины города, она повернулась ко мне и спросила:
– Как я выгляжу?
Я сказал, что великолепно.
Похоже, она мне не поверила. Приподняв серебряную табличку, она внимательно изучила в ней свое отражение.
Потом снова повернулась ко мне и посмотрела на меня немного, прежде чем сказать:
– Я вот тут подумала. Поступим так. Я буду держать табличку сама, ладно?
Я кивнул.
– Пока… пока они не поднимут меня на плечи. Тогда передам тебе. Понятно?
Я кивнул.
– Так что держись поближе. Не отходи от меня ни на секунду. Ты же знаешь, в толпе легко потерять друг друга. Так часто случается. Ладно?
– Ладно, – снова кивнул я.
Ладонь ее была горячей и потной.
Мы проехали мимо мужчины, стоявшего напротив своего гаража. Он макал большую, похожую на метлу кисть в ведро и размазывал ею по асфальту черную грунтовку. Он был поглощен своей работой под полуденным солнцем, и каким-то образом в это мгновение я вдруг понял, что произойдет, – так отчетливо, как будто увидел это своими глазами. Мне захотелось крикнуть мистеру Макшейну: «Нет, не поворачивайте! Не надо ехать туда!»
Но он повернул. Он повернул, и вот перед нами выросла школа, и никогда в жизни я не видел ее двор настолько пустым. Никаких плакатов, никаких людей, никаких машин.
– Наверное, с той стороны, – произнес мистер Макшейн хриплым голосом. – На парковке.
Мы обогнули здание, подъехали к парковке – и да, тут стояла машина. И еще одна. И люди. Трое, прикрывавшие глаза от солнца и наблюдавшие за нами. Два учителя и одна ученица, Дори Дилсон. Она стояла чуть в стороне от учителей, одна, посреди чуть мерцающего моря асфальта. Когда мы подъехали, она подняла плакат, огромный кусок картона, по размеру больше баскетбольного щитка, который полностью скрыл ее за собой. Красными буквами на нем было выведено:
ТАК ДЕРЖАТЬ, СЬЮЗАН!
МЫ ГОРДИМСЯ ТОБОЙ!
Машина остановилась перед плакатом. Присутствие Дори Дилсон можно было определить только по пальцам по бокам плаката. Я увидел, как дрожит плакат, и понял, что Дори за ним плачет. Не было никаких конфетти, никаких дуделок. Никто не приветствовал нас радостными криками, даже пересмешник.
30
Пока мы стояли в молчании перед плакатом Дори Дилсон, не зная, как быть, подошли родители Сьюзан и вывели ее из машины мистера Макшейна. И теперь происходящее, казалось, не слишком их удивляло или трогало. Сьюзан же как будто находилась в трансе. Она сидела рядом со мной, направив пустой взгляд на плакат перед машиной. Она уже не держала меня за руку. Я подыскивал слова, но не мог ничего подобрать. Когда подошли ее родители, она дала себя увести. Выбираясь из автомобиля, она уронила серебряную табличку с коленей, и та, упав на асфальт, звякнула, словно умирающий колокольчик. Табличку подобрал ее отец. Я подумал, что он возьмет ее с собой, но он наклонился над задним сиденьем и с загадочной улыбкой протянул ее мне.
В тот день Сьюзан я больше не видел. В понедельник она снова стала Старгерл. Юбка до пола, ленты в волосах. Все такое.
За обедом она переходила от столика к столику и раздавала печеньки с изображением улыбки. Одно она положила перед Хиллари Кимбл. Хиллари сняла туфлю и, орудуя ею, как молотком, расколотила печенье прямо на столе. Потом Старгерл стала расхаживать между нами, перебирая струны укулеле и спрашивая, не хотим ли мы заказать песню. На ее плече сидела Корица с крошечным игрушечным укулеле на веревочке. Старгерл пела высоким голоском и не двигая губами, как будто это выступала Корица. Дори Дилсон, единственная добрая душа, стояла рядом и аплодировала. Я был слишком ошеломлен, чтобы подходить к ним. И слишком труслив. И сердит. И не хотел никому показывать, будто я одобряю то, что она снова превратилась в Старгерл. Большинство учеников даже не смотрели в ее сторону и делали вид, что не слышат ее. После звонка все вышли из столовой. Я оглянулся. Печенья остались на столиках.
В тот день, возвращаясь из школы вместе с ней, я спросил:
– Значит, ты сдаешься, да?
– Сдаюсь? – посмотрела она на меня.
– Отказываешься от идеи стать популярной. Стать…
Пока я подыскивал слово, она улыбнулась.
– Нормальной?
Я пожал плечами.
– Да, – сказала она уверенно.
– Да?
– Я отвечаю на твой вопрос. Ответ: да. Я сдаюсь. Я больше не стремлюсь стать популярной и нормальной.
Выражение ее лица и движения не соответствовали словам. Она выглядела жизнерадостной и веселой. Как и Корица у нее на плече.
– Тебе не кажется, что стоит еще немного подождать? – спросил я. – Не бросаться сразу в крайность?
Она улыбнулась мне, протянула руку и погладила кончик моего носа пальцем.
– Потому что мы живем в их мире, да? Ты мне так однажды сказал.
Мы посмотрели друг на друга. Она поцеловала меня в щеку и пошла прочь. Обернувшись, она произнесла:
– Я знаю, ты не хочешь приглашать меня на Бал Фукьерий. Все в порядке.
Потом наградила меня улыбкой, преисполненной безграничными добротой и пониманием – такой же, какую она обычно даровала страждущим душам и за которую я ее в тот момент возненавидел.
В тот же вечер, словно играя заученную роль, мне позвонил Кевин и спросил:
– Ну, кого ты собираешься пригласить на Бал Фукьерий?
– А ты кого? – увильнул от ответа я.
– Пока не знаю.
– Я тоже.
Наступила пауза.
– Не Старгерл?
– Не обязательно, – сказал я.
– Хочешь мне что-нибудь сказать?
– С чего бы это мне что-нибудь тебе говорить?
– Я думал, вы вместе. Думал, дело решенное.
– Тогда почему спрашиваешь? – сердито произнес я и повесил трубку.
Той ночью в постели мне становилось неудобнее и неудобнее по мере того, как лунный свет полз по одеялу. Я сделал то, чего никогда еще не делал. Я закрыл ставни. Во сне старик из торгового центра поднял трясущуюся голову и прохрипел: «Как ты смеешь прощать меня?»
