Я снова рассмеялся и встал перед ней, лицом к ступенькам.
– Посмотри на себя. Сегодня суббота. Я провел с тобой весь день, а ты провела весь день, делая разные дела для других людей. Или наблюдая за другими людьми. Или обращая на них внимание. Или снимая других людей.
Она взглянула на меня снизу вверх. Обида в глазах исчезла, но недоумение осталось. Она моргнула.
– И что?
– И… я не знаю, что хочу сказать.
– Звучит так, как будто я одержима другими людьми. Ведь так?
Возможно, все дело было в том, под каким углом она на меня смотрела, но в то мгновение мне ее глаза показались крупнее обычного. Я едва удержал равновесие, чтобы не упасть в них.
– Ты непохожа на других, вот что точно.
Она захлопала ресницами и кокетливо улыбнулась.
– Ты любишь непохожих?
– Конечно, – ответил я, пожалуй, слишком поспешно.
Ее лицо тут же прояснилось, как будто она что-то наконец поняла. Вытянув ногу, она дотронулась ею до моего кроссовка.
– Я догадываюсь, в чем твоя проблема.
– Правда? И в чем же?
– Ты ревнуешь. Ты сердишься, потому что я уделяю внимание всем этим людям и недостаточно тебе.
– Вот уж действительно, – фыркнул я. – Ревную к Питеру Синковичу.
Она встала.
– Ты хочешь меня всю для себя, правда?
Она шагнула вперед, переходя границу моего личного пространства, и приблизилась ко мне почти вплотную. Кончики наших носов соприкоснулись.
– Правда, Лео?
Ее руки обвили мою шею.
Мы стояли на тротуаре перед ее домом, у всех на виду.
– Что ты делаешь? – спросил я.
– Уделяю тебе внимание, – проворковала она. – Разве тебе не этого хочется?
Я проигрывал битву за равновесие.
– Не знаю, – услышал я собственный голос.
– Ты и вправду дурачок, – прошептала она мне на ухо.
– Да?
– Да. Как ты думаешь, почему в моей повозке восемнадцать камешков?
А потом пространство между нами окончательно сократилось, и я нырнул с головой в ее глаза, прямо там, на Пало-Верде, после ужина. И, уверяю вас, целовала меня вовсе не святая.
23
Лучшее время было после школы, когда мы с ней гуляли одни. Мы долго ходили вокруг города и по пустыне, добираясь до ее волшебного места. Мы сидели на скамейках в парке и рассматривали людей. Я познакомил ее с бананово-клубничным смузи. Мы ездили на пикапе в Ред-Рок и Глендейл. По выходным мы навещали Арчи. На его заднем крыльце мы говорили о тысяче разных вещей, смеялись или просто сидели, наслаждаясь ароматом табака и жуя пиццу. Старгерл произносила речь для состязания сеньору Сагуаро. О бойкоте мы никогда не заговаривали. Мне нравились выходные.
Но после воскресенья всегда наступает понедельник.
И бойкоту теперь подвергся и я – это было очевидно. Да, меня избегали не так усердно, как ее, но все же сторонились. Я видел это по глазам тех, кто уступал мне дорогу, кто спешил отвернуться или затихал в моем присутствии. Я пытался сражаться. Я проверял границы этого «отлучения». На школьном дворе, на переменах, во время обеда я обращался к другим, просто чтобы проверить, как они отреагируют. Когда кто-то оборачивался и кивал, я был ему благодарен. Если кто-то заговаривал со мной, особенно из тех, с кем мы никогда раньше не общались, мне хотелось расплакаться. Раньше я никогда не задумывался о том, насколько мне нужны другие, чтобы подтверждать мое собственное существование.
Я говорил себе, что бойкот болезненнее для меня, чем для Старгерл. Я повторял себе, что она слишком занята, чтобы обращать внимание на то, что ее игнорируют, – и в самом деле, она продолжала поздравлять учеников с днем рождения, играя на укулеле, украшать свою парту и выражать свою доброту разными мелкими знаками. Я сказал себе, что раз она не замечает, то ей все равно.
Я понимал, почему со мной происходит такое. В глазах других учеников я стал частью ее. Я был «ее ухажером». Мистер Старгерл.
Ученики говорили разное. Не мне, не напрямую, но так, чтобы я услышал, делая при этом вид, что меня поблизости нет. Они говорили, что она помешана на себе и требует к себе маниакального внимания. Говорили, что она считает себя святой – при этих словах я морщился – и считает себя лучше нас всех. Говорили, будто она хочет, чтобы мы ощущали себя виноватыми за то, что не такие хорошие и чудесные, как она. Говорили, что она показушница.
Чаще всего они говорили, что именно из-за нее «Электроны Майки» не стали чемпионами в баскетбольном сезоне. Кевин был прав: начав поддерживать другие команды, она навредила своей. Боевой настрой игроков, наблюдавших за тем, как она приветствует соперников, вовсе не повышался, и часы тренировок не могли противодействовать такому влиянию. А последней каплей – с этим соглашались все – стала игра с командой Сэн-Вэлли, когда Старгерл выбежала на площадку, чтобы помочь Ковачу, звезде Сэн-Вэлли. Все это подтверждала наша собственная звезда, Ардсли, – он сказал, что, когда увидел, как чирлидерша Майки утешает врага, у него едва не выскочило сердце из груди. Поэтому они и проиграли следующий матч команде из Ред-Рока с таким разгромным счетом. За это ее возненавидели и теперь не простят никогда.
В отличие от Старгерл я постоянно чувствовал гнев других школьников, похожих на шипящих в тени под скалой змей. Вообще-то я не только чувствовал его, но и сам временами принимал их точку зрения. Бывали мгновения, когда нечто внутри меня, маленькое и съежившееся, соглашалось с ними. Но потом я видел ее улыбку и нырял в ее глаза, и все плохое исчезало.
Я видел. Слышал. Понимал. Я страдал. Но ради кого я страдал? Я постоянно вспоминал вопрос сеньора Сагуаро: «Чье мнение для тебя более важно – ее или остальных?»
Я сердился. Я возмущался оттого, что вынужден делать выбор. Я отказывался выбирать. Я представлял себе жизнь без нее и без них, и мне не нравились оба варианта. Я воображал, что так будет не всегда. В волшебном свете луны, освещавшей мою кровать по ночам, я представлял, как она становится более похожей на них, а они на нее, и в конце я остаюсь со всеми.
А потом она совершила нечто, из-за чего представлять это стало невозможно.
24
– Доска объявлений.
Никто не говорил это мне прямо, но однажды, придя в школу через несколько дней после поцелуя, я услышал это отовсюду. Эти слова, казалось, не произносились, а просто висели в воздухе, так что куда бы я ни направлялся, всюду меня преследовало:
– Доска объявлений.
Что там такого на этой фанерной кукушке-подорожнике?
Я решил, что взгляну на нее перед самостоятельными занятиями. Начинался урок испанского. Подходя к своей парте, я не удержался и выглянул в окно, выходившее во двор. Да, на доске объявлений действительно красовался какой-то листок. Я смог бы прочитать надпись и отсюда. Смог бы даже прочитать ее с самолета, если уж на то пошло. Это был не листок, а целая простыня, закрывавшая фигуру птицы. Посреди выведенного ярко-красной линией валентиновского сердечка огромными буквами было выведено:
