Никто не заговаривал с нами.
Никто не кивал нам.
Никто не улыбался нам.
Никто не смотрел на нас.
Такая тесная лестница, так много народа, и никто не задевает нас ни плечом, ни рукой.
Поднимавшиеся по ступенькам ученики прижимались к стене или к перилам. Кроме обычной болтовни Старгерл я не слышал никакого гула голосов.
Но самое заметное – это были глаза. Лица поворачивались в нашу сторону, но никто не встречался с нами взглядом. Взгляды проходили сквозь нас, как будто это были гамма-лучи. Или отскакивали от нас, отражаясь на стены. Мне захотелось оглядеть себя, чтобы убедиться, что я на месте.
За обедом я сказал Кевину:
– Никто не смотрит на меня.
Он внимательно рассматривал свой сэндвич.
– Кевин! – взорвался я. – Ты тоже так делаешь!
Он рассмеялся и посмотрел мне прямо в глаза.
– Извини.
Обычно за нашим столиком сидел кто-нибудь еще. Сегодня же мы были только вдвоем. Я наклонился над подносом.
– Кевин, что происходит?
Он взглянул в сторону, затем снова на меня.
– Думал, когда же ты заметишь. Надеялся даже, что этого не случится.
– Замечу что?
Он откусил от сэндвича с тунцом и некоторое время жевал, растягивая время. Попил апельсинового сока через соломинку.
– Ну, во-первых, дело не в тебе.
Я откинулся на спинку стула и вытянул руки.
– Хорошо, не во мне. И что же это значит?
– Дело в том, с кем ты.
Я сидел, моргая и разглядывая его.
– В Старгерл?
Он кивнул.
– Ну ладно. И что с того?
Он поразглядывал меня еще некоторое время, дожевал, проглотил, запил, отвернулся, снова посмотрел.
– Они не разговаривают с ней.
Его слова показались мне бессмысленными.
– Что значит «не разговаривают»? Кто «они»?
Он кивнул на другие столы, за которыми сидели обедающие ученики.
– Они.
– Кто они? – повторил я, не замечая, как глупо это звучит.
Он провел языком по губам.
– Все, – пожал он плечами. – Ну, почти все.
Он перевел взгляд мне за плечо.
– Две девочки еще сидят с ней.
Я оглянулся. В период наибольшей популярности за столиком Старгерл не хватало места, и приходилось пододвигать дополнительные стулья. Теперь за ним сидели только Старгерл, Дори Дилсон и какая-то девятиклассница.
– Итак, что именно происходит? – спросил я.
Кевин поцедил сок через соломинку.
– С ней никто не разговаривает в наказание.
Я до сих пор не понимал.
– Что значит «в наказание»? Что, все типа собрались в спортивном зале и проголосовали?
– Ну, не так официально, конечно. Просто само собой получилось. Пришло всем в голову.
Я открывал и закрывал рот.
– Когда? Когда это началось? Как? Почему? – я едва не перешел на крик.
– Точно не знаю. После тех баскетбольных дел, вроде бы. Уж слишком много человек она рассердила.
– Баскетбольных дел?
Он кивнул.
– Баскетбольных дел, – повторил я тупо.
Кевин отложил сэндвич.
– Лео, не делай вид, будто не понимаешь, о чем я. Она подбадривала команду соперников. Думаешь, всем показалось это милым?
– Так уж она себя ведет. В этом нет ничего плохого и вредного. Да, странно, но безвредно. Так она устроена.
Он медленно кивнул.
– Ну да. Может, мне тоже так кажется. Но ведь дело не только в том случае. А во всем. Только не говори, что ты ничего не замечал. Помнишь помидор?
– Кевин, пару месяцев назад, когда она выступила с речью в актовом зале и выиграла конкурс, все встали и хлопали ей.
– Ну, – махнул он рукой, словно защищаясь, – скажи это им.
– Помидор кинул только один человек. Один.
Кевин фыркнул.
– Ну да, а тысяча хотели. Ты разве не заметил, как все захохотали, когда это случилось? Люди осуждают ее. За то, что наша команда проиграла. За то, что наш выигрышный сезон пошел коту под хвост.
Я уже не был уверен, что Кевин говорит про «них», а не от своего имени.
– Кевин, – это прозвучало так, как будто я умолял его. – Она была всего лишь чирлидершей.
– Лео, – указал он на меня, – ты спросил, что происходит, я ответил.
Он встал и отнес поднос на конвейер.
Я смотрел на его пустой стул, пока он не вернулся.
– Кевин… песни на дни рождения, валентинки, всякие приятные мелочи, которые она для всех делала… разве это ничего не значит?
Зазвенел звонок.
Кевин встал и взял свои учебники.
– Наверное, нет, – пожал он плечами.
Остаток дня, весь следующий день и день за следующим меня все больше охватывала паранойя. Когда я шел рядом с ней в школе и поблизости от нее, я все больше ощущал, что наше одиночество изменилось. Это было уже не приятное и уютное ощущение оторванности от мира, а какая-то холодная изоляция. Нам никогда не приходилось уступать кому-то дорогу, отходить в сторону; напротив, все нам уступали и расступались перед нами. Толпа в коридорах как будто отталкивалась от нас. Все спешили пройти мимо. Кроме Хиллари Кимбл. Всякий раз, оказываясь рядом, она наклоняла голову и злорадно ухмылялась.
Что касается Старгерл, то она вроде бы ничего этого не замечала. Она постоянно болтала что-то мне на ухо. Я улыбался и кивал ей, но затылок у меня немел от холода.
19
– У амишей в Пенсильвании есть такой обычай.
– Какой?
– Бойкот. Подвергание остракизму. Они называют это «отлучение», но суть та же.
Я сидел у Арчи. Мне нужно было кому-нибудь выговориться.
– И что тогда происходит?
– В частности, у амишей, если кто-то ссорится с церковными лидерами – его отлучают. В этом участвует вся община. Пока, так сказать, отлученный не покается, никто с ним не должен говорить до конца жизни. Даже его родные.
– Что?!
– Да, именно. Даже родные.
– А его жена?
– Жена. Дети. Все.
Трубка Арчи погасла. Он зажег ее снова спичкой.
– Думаю, цель в том, чтобы выгнать его из общины. Но некоторые остаются, работают на ферме, обедают. Если он передает соль жене, она не обращает на это внимания. Если епископ настоит, то на него не будут обращать внимание даже свиньи и куры. Он как будто не существует.
