Темп жизни невероятно ускорился. Дотоле медлительные, испанцы сновали по улицам, как угорелые, торопясь потратить деньги прежде, чем те успевали полностью обесцениться.
— Сто пятьдесят! Четыреста! Восемьсот! — выкрикивали менялы курс бумажной песеты по отношению к франку, но вскоре поумолкали. Сорвав глотки, они стали писать мелом на специальных дощечках, аккуратно обновляя курс каждые четыре часа.
Если в первые дни денежной лихорадки Сегундо тратил наличные сначала дважды в день, а затем трижды, то уже через неделю — по мере их появления. Весь потный, всклокоченный, он торопливо отмахивал на скрипке какую–нибудь нехитрую пьеску, а когда в ящик прилетал Хименес или Паскуаль, хватал бумажонку и со всех ног бросался на рынок.
В знойный августовский день тридцать шестого года от начала Испанской эры скрипач увидел настоящее чудо — купюру достоинством в десять тысяч песет. Сегундо расплакался: столько ему еще никогда не подавали. Он купил на нее немного помидоров, зелени, черного астурийского хлеба и разделил свой скромный обед с тускнеющим диктатором, чей паек день ото дня становился все скуднее.
В тот же вечер карабинеры тайно продали одному из барбудос патроны от своих штатных «Каркано». Они требовали с него двести пятьдесят тысяч, но фалангист, покачав головой, протянул им туго набитую нейлоновую сумку.
Там были сахар, крупы, свиная вырезка в промокательной бумаге и большая бутылка красного вина.
* * *
В ту роковую минуту, когда из–под печатного пресса в Мадриде вышла первая партия банкнот номиналом в пятьсот тысяч, на далеком вулканическом островке Рока де Унья, где в прошлом располагался имперский лагерь специального назначения «Кантабрия», у мыса, носящего странное название Ржавый Крюк, престарелый крестьянин по имени Модесто Гарсиа наткнулся на небольшую пещеру, укрытую в лабиринте прибрежных базальтовых скал. Гарсиа принадлежал к той горстке доверчивых колонистов, которые поддались уговорам правительства и прибыли на Острова после закрытия Красных Каменоломен. Ехать в это гиблое место никто не хотел: слишком уж мрачной славой оно было овеяно. Но Республика обещала переселенцам почти полное освобождение от налогов и неплохие подъемные, и несколько сот крестьянских семей, в их числе и Гарсиа, едва сводивших концы с концами в горах Астурии и Арагона, согласились на переезд. Впоследствии Модесто не раз сожалел о своем решении. Рока де Унья, предложенный ему с семьей, оказался унылым и каменистым, травы здесь вырастало ровно столько, чтобы прокормить полсотни овец и несколько коз. Плавучая лавка с главного острова, Манчадо (там когда–то размещалась «Кастилия»), прибывала нерегулярно, так же, как и беспробудно пивший священник, единственный на весь архипелаг. Но Гарсиа был из тех людей, которые выбирают лишь однажды. Проклиная собственную доверчивость, он как мог обживал эту Богом забытую пустошь.
На Ржавый Крюк Модесто забрел, разыскивая козу. Его любимица, двухгодовалая Пепита, отбилась от стада рано утром, когда ее хозяин дожидался на пирсе прибытия плавучей лавки. Обшаривая остров, он забирался все дальше, пока не дошел до скалистого мыса, где за все годы бывал лишь однажды, в день первого и не слишком внимательного осмотра своих новых владений. В пещерах на берегу жили змеи и скорпионы, и потому, когда в одной из них послышался легкий шорох, соваться туда Модесто не рискнул. Окликнув козу по имени, он бросил в пещеру камень, затем другой, и вдруг услышал, как в глубине что–то с полым звуком разбилось. С минуту страх и любопытство боролись в Модесто, но последнее, конечно же, взяло верх. Прошептав молитву ангелу–хранителю, он поднялся на невысокий уступ, отделяющий пещеру от подножия скалы, и шагнул внутрь.
Позднее Модесто не раз признавался, что предпочел бы этой находке укус гремучей змеи.
Лизнув огоньком тяжелый зубчатый свод, зажженная спичка осветила груды ощеренных человеческих черепов.
Пещеру посетил сначала полицейский с Манчадо, затем трое судебных экспертов с Тенерифы, после же — большая правительственная комиссия, присланная из Мадрида. Широкий естественный коридор, уходящий вглубь скальной гряды, был заполнен костями почти под завязку. Комиссия, набранная из старых потомственных кабальеро и туповатых чиновников, долго осматривала склеп, почесывала в затылках, пыталась — устами отдельных уникумов — вещать о туземном захоронении, пока, наконец, пулевые отверстия в черепах и ржавые кандалы не навели ее на разгадку.
— Да это же краснопузые, — разомкнув скрипучую челюсть, вдруг выдал посреди общей тишины дон Валенсио Круж, девяностолетний высохший гранд, специально изъятый для этой поездки из рук сиделок и нафталина.
Остальные члены комиссии сконфуженно промолчали.
О том, что в имперских лагерях гибли тысячи фалангистов, было известно всегда, но годами эти тысячи витали в воздухе, казались абстракцией, если не мифом, рожденным подлой коммунистической пропагандой. Те, кому удалось выжить (и не попасть по окончании войны в республиканские «зоны особого комфорта» в Западной Африке), не знали ни точной арифметики террора, ни мест, где упокоились их товарищи. Черногвардейцы работали по ночам, обстоятельства казни и погребения заключенных держались в строгом секрете. Влажный сумрак в окрестностях лагерей каждую ночь сверлили ружейные выстрелы, но попытка узников вести счет павшим, делая пометки на стенах бараков, ни к чему не привела. Во время восстания на архипелаге половина бараков погибла в огне, сами же палачи — от рук своих вчерашних protégé. Говорили, что комендант «Кастилии» Флоренсио Чавес не открыл место захоронения даже под пыткой. После войны сделать это могли республиканцы, но мадридские эмиссары если что и искали на Островах, то не слишком усердно. Паскуаль и компания вовсе не стремились создавать красным ореол мучеников. Официально предлагалось считать, что тела «нескольких сотен» арестантов, казненных за нарушение лагерного режима, были утоплены в море. И вот, старый неотесанный арагонец со своей блудной козой так некстати вмешался в эту весьма щекотливую историю.
Первым желанием властей было как следует наградить Модесто Гарсиа, а затем выслать его с домочадцами куда–нибудь подальше, на острове же объявить бессрочный карантин. Однако после того, как один из экспертов с Тенерифы втайне от своих коллег сделал в пещере несколько снимков, каковые немедленно всплыли в почтовых ящиках крупнейших европейских газет, огласки стало не избежать. Скрепя сердце Мадрид послал на Рока де Унья два десятка рабочих и наспех созданную комиссию.
Ее глава, почтеннейший дон Антонио Феррер, произвел на месте нехитрые арифметические расчеты. При помощи обыкновенной рулетки он тщательно обмерил пещеру и разделил ее вместимость на объем, равный телу среднестатистического арестанта. Получилось примерно сорок пять тысяч — чиновник немного убавил, сделав скидку на свободный от трупов проход, оставленный экзекуторами для передвижения по склепу.
Уже несколько дней спустя эта цифра, подхваченная неведомыми ветрами, достигла материка. Несмотря на царящий в стране хаос, она ворвалась на испанские улицы, как ураган, как лихая мавританская конница, ошеломив даже тех, кто был склонен оправдывать грехи бывшего каудильо. Сорок пять тысяч — эта цифра звучала на каждом углу, в каждой очереди за продуктами, в каждом автобусе и трамвае. Вынесенная в заголовки, она господствовала над столиками кафе и креслом министра, над фабричным станком и прилавком сельского магазина. «Сорок пять тысяч» — не отрывая уха от радио, отвечал меняла на вопрос, почем нынче доллар. «Вы слышали, ребята? Сорок пять!» — потрясая листом «Diario», кричал синеголовый poli группе бастующих рабочих у завода. После трех дней неловкого молчания Кампо, опасаясь худшего, объявил в стране всенародный траур.
