Через несколько дней, в Кастельоне, генерал Аугусто Авельянеда дал свое первое представление. Это произошло в первую годовщину майского мятежа, в пятницу, весьма опрометчиво объявленную властями нерабочим днем, что дало коммунистическому подполью удобнейшую возможность, с одной стороны, сорвать официальные торжества, с другой — напомнить испанцам о бессмертной Фаланге. Вся страна озарилась чередой красных вспышечек — диверсиями на военных объектах, взрывами в пустующих заводских цехах, поджогами судов и радиостанций, а кое–где и пролитой кровью. Утром в Мадриде было совершено покушение на республиканского генерала Мартинеса. Мазила–экстремист отстрелил Мартинесу мочку уха и был тут же сбит с ног очевидцами, уже через час пострадавший, сияя бравой улыбкой, выступал на праздничном митинге, но своего барбудос добились: нескольких капель генеральской крови хватило, чтобы окрасить ею все торжество.
В Кастельоне царил относительный порядок, только утром в порту кто–то отравил соляркой целый трюм каракатицы, предназначенной на экспорт в Германию, да полиция накрыла в предместье тайную фалангистскую типографию. Горожане, пришедшие взглянуть на «спятившего» диктатора, были, однако, возбуждены, тут и там звучало имя раненого генерала. «Ну же, маэстро, мы ждем!» — подзуживали одни, завзятые лоботрясы, другие, понизив голос, обсуждали утренние дела. Развешенные повсюду республиканские флаги и свежие цветы в кадках смотрелись откровенно фальшиво, атмосфере праздника сопутствовал душок неповиновения.
Авельянеда долго не отваживался начать, ждал, пока у клетки соберется побольше народу. Сидя на табурете, он теребил в руках истрепанный узел шнурка и тайком поглядывал на пришедших. Была минута, когда он совсем оробел — не перед публикой, но перед чем–то в самом себе, через что он никак не решался переступить — и едва не отказался от своего намерения. Небольшая, но весьма эффектная заварушка придала ему смелости.
Парень, которого он заприметил в самом начале, — высокий, скуластый малый с беспокойным лицом и красными, будто заспанными глазами — вдруг вскочил на тумбу, рванул что–то из–под рубахи и бросил в воздух. Веером взлетели над головами розовые листовки.
— Долой правительство! — закричал долговязый. — Да здравствует Фаланга!
Все взгляды обратились к тумбе, несколько рук схватили порхающие бумажки. Замешательство продолжалось не больше минуты. С разных концов площади, врубаясь дубинками в галдящую человечину, к фалангисту бросились полицейские. Еще через минуту подстрекатель был схвачен, голубые каски, охаживая резиной упирающуюся добычу, поволокли ее прочь со сцены. Гул уплотнился в ропот, человечина обозлилась, теснее сомкнула свои ряды. Раздались крики «Паршивцы!» и «Бей синеголовых!». В воздух снова взметнулось несколько рук, с одного из poli сшибли ударом каску. Фарс едва не обратился в пошленькую трагедию, когда диктатор незаметно повязал свой клоунский нос и подбросил вверх упругую cuatro.
Первыми спохватились те, кто стоял ближе к пьедесталу и не участвовал в потасовке. Шепот «Смотрите! Смотрите!» пробежал по толпе, возвысился до крика и вдруг застыл в восковую, неподвижную тишину. Внимание всех, включая полицейских и арестованного, обратилось к клетке.
Он жонглировал всего три минуты, но за это время раненый генерал и отравленная каракатица были напрочь забыты. Молчали грузчики и адвокаты, молчали кухарки и письмоводители, молчали садовники и портовые шлюхи. Возглас рвался из глоток, рвался, не покидая их, ибо еще не было слов, в которые он мог бы облечься.
Слова нашлись только у седого старика в первом ряду, в древнем, почти музейном гороховом пальто с накладными карманами, из всех щелей и прорех которого торчала бурая вата. Лицо старика побагровело от возмущения, а руки, сжимающие клюку, затряслись, как в предвкушении удара.
— Экой срам! — произнес он с таким видом, словно ниже и пасть было нельзя, словно это падение задевало его лично, как может задеть лишь падение того, кого когда–то боготворил. Окружающие дико уставились на него, оценивая сказанное, и снова обратили взгляды на клетку.
Тишина продолжалась и после того, как клоун, исполнив фирменный перехват, поймал все четыре мяча и обвел публику насмешливым взглядом. Лишь несколько мгновений спустя в самой ее гуще раздались одинокие, робкие, будто нечаянно сорвавшиеся хлопки. Вся площадь разом поворотилась на звук.
Это хлопал схваченный полицейскими фалангист.
* * *
Он дал представления в Валенсии и Аликанте, в Мурсии и Картахене, в Альмерии и Гранаде. И всюду, где он повязывал свой клоунский нос и подбрасывал вверх летучую cuatro, его встречали такие же разинутые рты и распахнутые глаза. Его руки порхали в воздухе, описывая хитроумнейшие узоры, на его губах цвела торжествующая улыбка, по его лицу градом катился пот, падая на вытертые доски пола, прямо под подошвы тюремных туфель, а зачарованная толпа глядела и не могла наглядеться, так, будто зрелище обладало вечной, неисчерпаемой новизной. Юродствуй это какой–нибудь член парламента или заезжая голливудская кукла, они подивились бы и разошлись, как расходились уже не раз, легко пресыщаясь теми сомнительного рода диковинами, которыми так обильно потчевала их падкая на зрелища современность. Но это юродствовало их недавнее божество, и ноги их сами врастали в горячий булыжник, а шейные позвонки застывали в неудобнейших положениях, пытаясь дотянуться до сознания парадокса.
Самая небывалая метаморфоза в истории совершилась. Генерал Аугусто Авельянеда пал, пал так низко, как не падал еще никто, но именно в этом заключалась его победа. Он превратил свое падение в полет, в Прометеев подвиг, ибо чем больше он унижал себя, тем больше возвышался над ними, тем больнее ранил их самолюбие. Не потому только, что позор его был добровольным и, значит, посягал на священное право испанцев самим определять меру его наказания. Не потому, что нарушал все мыслимые приличия (ибо что может быть неприличнее диктатора, по собственной воле обратившегося в уличного фигляра?). Но потому, что, пятная себя, он покрывал позором и тех, кто однажды возвел его на пьедестал.
Каждый день он выходил на сцену — крошечное пространство между койкой и стальным барьером в шесть коротких шагов длиной — и единоборствовал с чернью, как гладиатор, разя ее своей беспечной улыбкой, упиваясь ее изумлением, разве что вместо оружия и доспехов у него были мячи и клоунский нос. Рвались воображаемые шутихи, падала с цирковых небес воображаемая мишура, а одинокий клоун властвовал над толпой, пожиная бессмертную славу, какой не ведал даже в лучшие свои времена.
С каждым днем Авельянеда все больше совершенствовал свое мастерство. По ночам и в дороге он осваивал новые трюки, которые после, при свете дня, не без некоторого самодовольства предъявлял городу и миру. Недалеко от Севильи, в тряской коробке «Паккарда», скрипучей и пыльной, как фургон передвижного шапито, свершилось маленькое чудо: был укрощен пятый, «гроссмейстерский» мяч. В детстве он так и не дался Авельянеде. Мануэль де ла Гардо проявил чудеса терпения, стараясь вложить в руки племянника хотя бы тень собственной ловкости. Но тщетно: дальше обычной «четверки» Аугусто так и не пошел. Там была какая–то геометрическая закавыка — особый угол подкидывания при большей силе и точности броска — на постижение которой мальчика уже не хватило. «Полено» — вынес дядя вердикт и уехал в Париж, прихватив пятый мяч с собой, как бы в знак того, что дальше достигнутого предела племяннику уже не пойти. Он был почему–то зеленого цвета, этот мяч, и надолго стал для Аугусто символом чего–то недостижимого. Так, даже будущая победа в мировой войне иногда снилась ему в виде гигантского зеленого мяча, подвешенного в черном, как уголь, безвоздушном пространстве.
