Авельянеду оставили в штабной палатке, сказали сидеть, ждать донесений с фронта. Он покорно остался, слушая, как со все нарастающей скоростью бабахают вдалеке гаубицы, всхлипывают пулеметы, мычат противотанковые орудия. Огромное напуганное стадо топало, ухало и приседало, гремя и звеня, как слон в посудной лавке, окрестные холмы вспрыгивали, отплясывая гулкую однообразную румбу. Авельянеде было велено сидеть и ждать, но сидеть он не мог, расхаживал по палатке, переставлял на столе кружки с запекшейся кофейной гущей, скреб ногтем надбитую ручку подрагивающего кофейника. Под чьей–то засаленной фуражкой лежала карта с синими и красными клещами наступающих армий, пунктирами оборонительных линий, штриховками плацдармов. Клещи ползли, армии наступали, плацдармы захватывались. Авельянеда попробовал было рисовать на свободном уголке карты цветными карандашами, но заскучал, снова стал бродить по палатке. Пробило час пополудни, звонко, раскатисто громыхнуло вдали какое–то очень отчетливое, очень хорошо прочищенное орудие. Пахло сыростью, мокрым дерном. Брезент снаружи царапало, колупало, ползли по плексигласовому оконцу длинные глицериновые капли. Снова вырвался из общего грохота и воя отдельный, певучий раскат: повисел, расходясь волнами по небу, притупился, затих.
Когда за оконцем стало смеркаться, Авельянеда не выдержал, вышел из палатки и сел на скамеечку у входа. Сразу стало шумно, мокро, свежо, заграбастал в свои объятия хищный сентябрьский ливень. Кипели и хлюпали лужи, деревья хлестали кронами кудлатое, с проседью, небо. Чавкая сапогами, прибежал откуда–то услужливый ординарец и развернул над каудильо кургузый плащ, но косые струи дождя все равно лупили по лицу, попадали за шиворот.
Снаружи дело, однако, не прояснилось. Все так же, заглушаемые стихией, рокотали вдали невидимые орудия, фыркали и откашливались пулеметы, грохали сеялки, бухали молотилки. Взбесившееся стадо продолжало с ревом разгуливать по долине, и непонятно было, какая его часть побеждает — республиканская или своя.
Громко сопя и шикая друг на друга, пронесли к санитарной палатке полковника с багровой культей вместо правой ноги. Полковник голосил, как баба, но лежал на руках солдат смирно, не шевелясь. Авельянеда все пытался вспомнить его фамилию, но безуспешно — Гальего или Гальярдо, а, может быть Гарридо?
Пробежал, шлепая в темноте, мешковатый солдат с дымящимся котелком в руке, неприкаянный, одинокий — дым еще некоторое время волочился за ним, будто привязанный.
Авельянеда еще вспоминал, как вдруг кто–то больно ударил его по голове. В ушах зазвенело, мир покачнулся и хлынул куда–то вправо. Дубинка, а может быть, кулак?
Нет, это он просто сверзился со скамейки. Рядом лежал мертвый ординарец с выкаченными глазами и плащом в руках. Воронка дымилась метрах в семидесяти, у большой деревянной бочки с водой, из которой било теперь с добрую сотню резвых меленьких ручейков. Какие дальнобойные нынче стали делать орудия, скажите пожалуйста. Авельянеда поставил скамейку на место и снова сел — прямо на мокрое, неприятно. Нет, все–таки Гальярдо. Бедняга.
Небо над палаткой, хлопнув, озарила белая сигнальная ракета. Она еще падала, прогорая, когда в ее свете, взвизгнув тормозами, остановилась штабная «Испано—Сюиза». Из машины вылез страшный, как привидение, Роха и, соскочив с подножки в жидкую грязь, отрывисто произнес:
— Гарруда. Полковник Гарруда только что скончался от потери крови.
Сказав это, Роха открыл заднюю дверцу и жестом пригласил каудильо садиться.
— Что? — спросил Авельянеда, робко приподнимаясь. — Уже?
— Да, мой генерал, — кивнул Роха с горькой усмешкой. — Уже.
И Авельянеда послушно полез, машинально нащупывая на затылке горячую липкую ссадину.
Лишь сгустившаяся мгла и ливень помогли имперским войскам избежать полного уничтожения. Всю бронетехнику — две сотни кустарно сработанных уродцев — бросили на поле боя, отступали налегке. «Испано—Сюиза» дорогой увязла в грязи, и почти половину пути Авельянеда шел вместе со всеми, то теряя, то снова находя в толпе марширующих призраков Роху и Пенью.
Он очнулся только после этого поражения, когда остатки его разбитой армии вышли к предгорьям Сьерра—Невады. Было раннее погожее утро. Впереди за темной массой хребта занимался рассвет, вползавший в долину исподволь, воровато, с контрабандой облака на плече, влекущего за собой на невидимой перевязи второе, поменьше. В небе с ржавыми криками носились ласточки, падали вниз, как подстреленные, и снова взмывали в воздух. Чуть севернее карабкалось по отрогу стадо рыжеватых диких коз с круторогим вожаком во главе, позади, едва поспевая, плелся крохотный молодняк.
Дождь кончился еще ночью, дующий с моря теплый юго–восточный ветер подсушил одежду, и теперь солдат покрывала сухая запекшаяся грязь — ни дать ни взять армия батраков, бредущих с поля домой, только вместо заступов и мотыг — винтовки и автоматы, на стволах которых еще поблескивали крупные свинцовые капли. Было все же довольно зябко, холод спускался с гор, шел от остывшей за ночь каменистой земли. На вершине Муласена уже виднелся первый снег, белая кособокая шапка, вроде тех, что носят в Каталонии.
Одолев невысокий подъем, остановились у группы валунов, отделяющих дорожную насыпь от крутого травянистого склона. Дальше дорога раздваивалась: одна, разбитая, ухабистая, поворачивала на юг, к морю, другая, хорошо асфальтированная, поднималась в горы, петляя, уползала в створ неширокого, густо поросшего лесом ущелья. Авельянеда знал этот серпантин: он вел прямиком к обсерватории, где, должно быть, еще цел оставался подъемник, и мраморная терраса, и большая круглая зала с неподвижным «Цейсом», уставившим в небо свой холодный выпуклый глаз.
Здесь, у развилки, офицеры по приказу Рохи пересчитали солдат. Из–под Гранады вышло всего полторы тысячи: четыре с небольшим сотни черногвардейцев и около тысячи бойцов регулярной армии. Это было все, что уцелело от его войска, год назад отправленного на завоевание мира. Тяжело раненных оставили еще дорогой, в поле, в надежде на милость победителей. Впрочем, так поступили только с регулярными. Черногвардейцы добивали своих там же, штыками — пощады от Республики им все равно быть не могло.
Авельянеда оглядел запыленных измученных голодранцев, в которых почти ничего не осталось от солдат, и именно в эту минуту в голове у него прояснилось. Роха привстал, чтобы двинуть колонну дальше — по пятам следовали республиканцы, но Авельянеда остановил его движением руки. Он поднялся на камень, снова оглядел солдат и призвал идти за ним только тех, кто был готов сражаться до конца, который — он дал понять это голосом, не словом — уже близок. Раненым, ослабевшим, колеблющимся он велел сдать оружие, спороть нашивки и возвращаться домой, лучше — кружным путем, избегая патрулей республиканцев. Авельянеде было известно, что его венские компаньоны, разгромленные на всех фронтах, уже окончили свой земной путь. Шансов не было никаких, и он не хотел обнадеживать эту армию голодранцев, как не хотел и тащить за собой тех, кто пошел бы за ним только под страхом пули. Голос его окреп, и солдаты снова видели перед собой своего каудильо, властного, уверенного в себе, хотя и несколько растерявшего свой прежний мадридский блеск.
