Мы с огромным волнением ожидаем решения комиссии.
Все-таки пора наконец внести ясность. Может, я действительно гей? Помню, как по радио выступал американский мудрец Гор Видал, как он своим комичным баритоном с оттяжкой в бас уверял аудиторию, что «нельзя делить людей на „гомосексуалов“ или „гетеросексуалов“, гомосексуальными или гетеросексуальными бывают только половые акты».
А что, разумно. В этом смысле я — натурал, поскольку гомосексуальных «актов» не имел. Хотя и с девушками у меня, честно говоря, опыт «актов» не так велик.
А у Дженнифер? Как у нее обстояло дело на интимном фронте? По утверждению некоторых «звездных» биографов, информация о сексуальных контактах персонажа — это ключ к пониманию его характера, своего рода Розеттский камень. Если на куртке, скажем, экономиста Мейнарда Кейнса найдут следы спермы писателя Литтона Стрейчи, это радикально изменит историю как мировой экономики, так и литературы. Я так не считаю.
Судя по дневниковым записям, с Робином Уилсоном у Джен складывалось не очень, и это проскользнуло во фразе о «сексе, вернее, о его отсутствии». Мне кажется, интим у них был, но потом Дженнифер попыталась сдать назад и «остаться друзьями». В этом возрасте девушки часто так поступают — пугаются, оказавшись не в своей стихии, и норовят убежать обратно, в тихую гавань. Либо она просто решила отделаться от Робина.
Интересно, что там за таинственный Саймон, от которого она («хнык») не нашла письма в своем почтовом ящике? Теперь не узнать, а мне-то кажется, что сегодня она бы и сама этого не вспомнила. А что насчет парня из Кингз-колледжа и другого, из Даунинг, — оба, если верить газете, были ее любовниками? Может, кто-то и был, может, и оба, может, ни тот ни другой. Скорее всего, газетчик сам все придумал. Свидетельствам «источника, просившего не раскрывать его имени», грош цена, за вранье такого не привлечешь. В таблоидах анонимные «цитаты» почти всегда выдумка.
Какая разница, с одним парнем Дженнифер переспала или с несколькими. Или вообще ни с кем. Важно, отразилось ли это на ее жизни, развитии, мироощущении. Явно же нет.
По прошествии времени все эти вещи — или их отсутствие — уже не кажутся такими важными. В любом случае, поскольку прежние клетки в нашем организме постоянно сменяются новыми, мы и сами в буквальном смысле становимся другими людьми. Связь между мной теперешним и тогдашним стала эфемерной, и для осознания, что мы с ним — одна личность, требуется приложить осознанное усилие.
На некотором временном отдалении, когда чувства и подробности уходят из памяти или ею искажаются, наши былые «я» становятся не более чем персонажами вымышленных сюжетов, — как те давно умершие, полузабытые Эмми, Анна, Люси и прочие барышни из новелл доктора Фрейда.
Так что теперь вам, наверное, понятно, чего мне стоит до сих пор сохранять Дженнифер живой.
Бывают дни, когда Лонгдейл кажется мне реинкарнацией того с детства памятного дома престарелых в Рединге — с вечно вечерним светом газовых рожков, каменными коридорами и подъемными окнами, по которым время от времени скользили лучами сквозь дождь фары проезжающих мимо «хамберов» и «уолсли». Теперь я знаю: тогдашнее предчувствие не обмануло, и я навеки останусь заточен в английском учреждении, обойденном ходом времени и самой смертью.
В другие дни заведение казалось продолжением Чатфилда. В туалетах я натыкался на Маккейна, в саду на Бэтли. Или на Фрэнсиса, бредущего на тренировочную площадку. Привет, Фрэнсис, вот и встретились. Нет, мне так и не удалось сбежать. И тебе, я смотрю, тоже.
А если поднапрячь память, вспомнится еще одно заведение: приюты для стариков вдоль реки. Их обитатели ходили в фуражках, в полосатых тельняшках и в суконных бушлатах, с прилипшей к нижней губе незажженной сигаретой без фильтра, «Вудбайн». Помню клумбы с полыхающими георгинами и лакфиолями. Когда старики рыхлили эти клумбы, тяпки издавали отчетливый звук, словно ударяли о камень или выжженную землю. Помню одного старика, по имени Тед, ветерана битвы при Пашендейле, как он оперся о тяпку и заговорил со мной. Пахло от него табаком, сухарями и старческим потом. Обветренное коричневое лицо покрывала сетка морщин, многих зубов недоставало. Он пригласил меня к себе в дом — в передней комнате было темно и холодно, хотя за окнами еще стояло лето. По радио передавали отборочный крикетный матч, комментировали Рекс Олстон и Джон Арлотт — имена, ничего мне не говорившие, а ему, вероятно, хорошо известные. Он угостил меня лимонным сквошем из грязного стакана и печеньем с ванильным кремом. На кухонной полке стояло множество банок из-под джема и жестянок из-под рыбных консервов, в которых лежали всякие гайки, болты, гвозди, обрезки проволоки. Полосатая кошка Теда, по кличке Сьюзен, дремала в кресле, забравшись под накидку. Эти приюты — кирпичные одноэтажные домики с черепичными крышами и свинцовыми оконными переплетами — мне страшно нравились. Мне казалось, в Англии таких полно. Мне хотелось стать старым, как Тед, и жить в таком домике, рыхлить клумбы, курить «Вудбайн» и слушать по радио крикетные репортажи. Оно было как-то связано с Тедом и его прошлым, то ощущение потерянности, овладевшее мной много лет назад на центральной улице Лимингтона. Откуда нам знать, что такое быть другим человеком, что мы утратили, что ушло вместе с ним?
Только не надо меня жалеть. Все, что угодно, но жалеть не надо.
Если мне себя не жаль, то с какой стати это вам?
Мне не нужна ваша жалость. Я не испытывал ее к той девушке, которую убил.
Пожалуйста, все, что угодно, только не надо меня «прощать». И хлопотать о «прекращении» дела или об «освобождении». Ведь хлопотать вы будете не обо мне, а о себе: если меня помилуют, вы перестанете наконец терзаться тем, что я совершил; это не более чем способ выкинуть мою историю из головы.
Ну и зачем мне подобные красивые жесты? Мне-то с ними что делать?
Мама Джен меня не простила. Наоборот, в своем крайне жестком письме она пожелала мне «сгнить в аду». Возможно, мы все уже там, не только я один увяз в нелепости существования с его бессмысленным, как в плохом анекдоте, смертным финалом.
Сейчас мне не верится, что я — то самое существо, которое описал Джулиан Эксли в своем экспертном заключении (разумеется, я по-прежнему ему благодарен за диагноз, который позволил мне попасть в Лонгдейл, а не в Стренджвейз). Ну, например, он отмечает у меня полное отсутствие эмпатии или каких-либо эмоций к окружающим, но разве это так? Я ведь пытался представить жизнь этих девушек в их викторианском колледже на отшибе, как они там пьют чай. Проявлял интерес к тому, как воевал отец, как поживает сестра, — мама, правда, меня занимала меньше. А разве я не старался, отыскав дом Джен в Лимингтоне, вникнуть в чувства и мысли ее матери? А Маргарет, Шарлотта, Стеллингс, доктор Тернер, доктор Сен (отчасти), Джерри, Марк, Джефри Арчер, Ральф Ричардсон, да и сам Джулиан Эксли… К каждому из них я какие-никакие чувства, но испытывал.
К тому же у описанной дефектной личности Эксли выявляет некоторую согласованность характера и поведения, опознать которую мне так и не удалось. Дело не только в том, что у него получился не я; это вообще не похоже на реального человека. У него вышла затейливая и увлекательная спекуляция, вроде историй Фрейда, причем научности в ней было примерно столько же.
