Очень не хотелось, чтобы обо мне сложилось превратное впечатление, чтобы разряд сработал не на ту картинку, — возможно, от запоздалой реакции на предыдущую. Не хватало еще, чтобы на какой-нибудь унылой больничной вечеринке меня поставили в пару с Лиззи Рокуэлл по прозвищу Кошелка из женского отделения, оттого что я непредумышленно среагировал на журнальную девицу, самую похожую на нее.
Насколько мне известно, в реальной жизни люди зачастую влюбляются и заводят страстные романы с теми, кто вообще-то не в их вкусе. О чем это говорит психологу и психиатру?
Что до моего случая, то присутствие молодой женщины в белом халате с планшетом в руках оказалось настолько подавляющим, что полностью стабилизировало линию на экране.
В те давние, самые первые дни мыслей о сексе вообще не возникало. Думаю, похоть есть своего рода свидетельство благополучия: если жизнь хороша, то надо плодиться и размножаться.
А жизнь мне тогда казалась не очень. Теперь, спустя семнадцать лет, я вроде бы несколько приободрился. Но не сразу, и надо признать, мне было очень паршиво в первый год… Пожалуй, даже в первые два-три года.
Я вдруг увидел, во что меня превратило общество нормальных людей: это еще предстояло переварить. Затащить в берлогу и заглатывать понемножку, чтобы не подавиться. (Берлогой стала одноместная палата, наподобие спальни в Чатфилде. Со временем мне выдали магнитный пропуск для прогулок по территории.)
Процесс усвоения мне помогли пережить двое здешних обитателей. Джерри был старше меня на двадцать лет, родом из сомерсетских фермеров, с коротко стриженными, побелевшими уже волосами и какой-то ловкостью и сноровкой во всем, чем бы он ни занимался. Я совсем не воспринимал его как авторитетную фигуру, но не мог не восхищаться тем, как он приладился к здешней жизни (а он на тот момент отсидел уже десять лет): воспринимал ее как нечто нормальное, вроде закрытой школы или гарнизона, — он, кстати, успел повоевать в Корее. Джерри неплохо знал историю Великобритании, правда, отрывочно и бессистемно — издержки самообразования. Каждое утро он читал «Дейли телеграф», разложив ее на столе и аккуратно разглаживая каждую перевернутую страницу. Он был рукастый, в нашей столярной мастерской он вырезал всякие затейливые, хоть и никчемные вещицы (вроде подставок для курительных трубок). Он сам ко мне обратился, почти сразу, а я далеко не сразу сообразил, к своему смущению, что он надеется чему-то от меня научиться. Признаться, я был несколько смущен и раздосадован. Джерри закончил среднюю школу, но в университет после армии не попал — его руки нужны были на ферме. У нас с ним возникла традиция каждый день обсуждать вычитанное в газетах, устроившись с сигаретой в «комнате отдыха». Довольно скоро я понял, что его смешит, и стал выискивать соответствующие публикации.
Марк был моложе и с виду не такой приспособленный к местной жизни, как Джерри. Одевался с преувеличенной щеголеватостью, прическа — волосок к волоску. Нервно взвинченный ум, выражающий себя в синтаксически безупречных фразах (это не равнозначно красноречию, что бы ни думал на сей счет Енох Пауэлл). Марк, как говорится, хорош собой, с ясными карими, почти не мигающими глазами. Что я со временем в нем заценил (очень не сразу), так это его восприятие жизни как некой грандиозной, космического масштаба шутки. Несмотря на периоды депрессии, когда он становился недоступен, я ни с кем так раньше не смеялся — ни со Стеллингсом, ни с Джен, ни с Джули, ни с Ральфом Ричардсоном, ни с Джефри Арчером. Когда он впадал в тоску и исчезал с больничного двора, мне его очень не хватало, а когда возвращался, думаю, ему помогала моя поддержка.
За что его держали в Лонгдейле, я знал, Марк сам рассказал. Это было очень серьезное преступление, не поддающееся объяснению, но не изуверское. Что совершил Джерри, я так и не узнал, но не скажу, что это как-то мешало нашей дружбе. Думаете, лукавлю? Не исключено. Признаю, меня тоже охватывал легкий трепет, когда я садился рядом с известным потрошителем. Я всего лишь человек.
Считается, что освободить таких, как я, можно только по решению Министерства внутренних дел. На самом деле этот вопрос относится к исключительной юрисдикции Трибунала по психиатрической экспертизе, который обязан пересматривать мое дело каждые три года, либо, в случае заявления с моей стороны, каждый год. А политики вмешиваться в решения Трибунала права не имеют.
Весной 2001 года, заручившись поддержкой доктора Тернер, я подал прошение об условном освобождении. Предполагалось, что при некотором медицинском сопровождении я мог бы, не представляя угрозы для общества, жить внутри его — иными словами, на воле.
Быстрее ветра улетела радость, как сказал бы Мильтон, с которой шел я подавать прошенье
[56].
Судья Трибунала был очевидно настроен дать мне зеленый свет, но в последний момент эксперт, привлеченный МВД, вытащил несколько убедительных и леденящих душу подробностей из материалов моего дела, присовокупив к ним общую статистику по рецидивам. Судья явственно перепугался и решил проявить благоразумие…
Перед Дженнифер Тернер возникла непростая задача сообщить все это мне.
— Они не обязаны объяснять причины своего решения, Майкл.
— Но мы-то знаем эти причины.
— Поверьте, я тоже расстроена, не меньше вас.
— Я ваш пациент, вы меня подлечили, мне теперь лучше, однако я не могу вернуться домой только потому, что это не понравится общественности.
— Я бы не сбрасывала общественное мнение со счетов. Ваше дело было громким.
— Знаю. Помню.
— Простите.
— Но, — сказал я, — получается, МВД фактически приравнивает больницу к тюрьме. Зачем тогда была вся эта бодяга насчет моей невменяемости?
Казалось, доктор Тернер вот-вот взорвется. Так и произошло:
— Господи, а мне-то каково все это слушать?
Кончилось тем, что я же ее и утешал, — как Карлейль Милля.
— Ничего, Дженнифер, я знаю, что вы не виноваты…
Но все-таки эта история несколько выбила меня из колеи. Мне увеличили дозу антидепрессантов, и я еще больше поправился. Года два я почти не вылезал из комнаты — сидел уставившись в маленький телевизор, который мне прислал Стеллингс. Спасибо Господу за телевидение, фильм «Обратный отсчет» и региональные новости.
Джулия навещала меня только раз, еще в предварительном заключении. Она рассказала, как мама умирала от рака.
Мы сидели за столиком в комнате свиданий, друг против друга. Под надзором охранников и парочки соцработников.
— Мама просила передать, как она тебя любит, Майк.
— Спасибо. Умирала тяжело?
— Не так уж чтобы очень. Ей давали обезболивающее. В особой палате, называется «комната с видом на закат». В больнице.
