В очередной понедельник мне позвонил Тони Болл — случай беспрецедентный — и предложил написать большую статью про Дженнифер, с «предысторией». Для следующего номера.
— Но тебе же не понравился мой материал про нового главу колледжа.
— Тут сюжет другой. Прямо для тебя. Я помню твою грандиозную статью о «Йоркширском потрошителе» — там, где про отпечатки его ботинок в Брэдфорде.
— Тони, тут не серийный убийца.
— Откуда нам знать?
— Других трупов нет.
— Может, отсюда протянется ниточка к другим нераскрытым преступлениям. Просто пока они не обнаружили связь.
— Да брось, скорее всего, история самая банальная. Наверняка со своим парнем не поладила.
Мне удалось отбрыкаться, и какое-то время все было тихо и спокойно. Болл до сих пор был не в курсе, что я учился с Джен в одном университете и даже был с ней знаком, а сообщать ему об этом я не собирался.
Дней через десять после обнаружения тела миссис Аркланд выступила с заявлением по телевизору. Она зачитывала его, сидя в уютной гостиной, тускло освещенной двумя настольными лампами на фоне задернутых штор. За эти годы она располнела и стала совсем седой.
Что-то в ее лице еще напоминало о счастливой матери семейства, отправившей старшую дочь в университет и теперь готовой посвятить все внимание трем младшим, однако глаза погасли и стали огромными от боли.
— Моей старшей дочери Дженнифер сейчас было бы тридцать пять лет, — произнесла она жестким, обличающим голосом. — После того как она пропала, каждое утро моя первая мысль была о ней. Что бы я ни делала, я всегда ощущала ее присутствие. Слышала ее голос. Она словно поселилась внутри меня.
Она взглянула на бумагу сквозь нижнюю часть бифокальных очков.
— Моего мужа не стало несколько лет назад. Он не вынес этой утраты, не выдержал пытки неизвестностью. Я благодарю Господа за то, что отец Дженнифер не дожил до того ужасного дня, когда мы узнали, что случилось самое страшное. Остальным моим дочерям тоже выпало много горя. Потеря сестры, потом потеря отца, и мать, которая больше не в состоянии дать им то, что должна.
Она снова опустила глаза и глубоко вздохнула. Зрелище было тяжелое. Я представил, как сейчас плачут люди по всей Англии.
— Я бы хотела предупредить представителей прессы, чтобы они не ждали от меня каких-то интервью или комментариев. Прошу вас больше не беспокоить меня и мою семью. Ничего вы от нас не добьетесь.
Совсем скоро мы сможем наконец похоронить Дженнифер, которой судьба столько лет отказывала даже в этом. Церемония будет закрытой, только для родных и близких. Погребение завершит эту чудовищную историю. Что станет большим облегчением для нас. Хотя бы то, что Джен обретет покой. Огромная благодарность полиции за помощь и понимание, проявленные в свое время после исчезновения Дженнифер. И за поддержку и деликатность в эти последние десять дней.
Казалось, миссис Аркланд не в силах удержать вес собственной головы. И хотя читала она по бумажке, голос ее не слушался. Он словно проржавел и растрескался за четырнадцать лет ожидания.
— Напоследок хочу обратиться к тем, кому, возможно, известно что-то, что поможет поймать убийцу или убийц моей девочки. Я это делаю не из желания отомстить. Слишком поздно. Однако я уверена, каждый родитель, слушающий меня, понимает, почему так важно, чтобы того, кто это сделал, задержали. Хотя бы для того, чтобы избавить другие семьи от того, что пришлось пережить нам.
Она сняла очки и перевела взгляд на камеру.
— Я ведь все это время втайне надеялась, что Дженнифер вернется. Что однажды она, живая и невредимая, подойдет по подъездной дорожке к нашему дому. И расскажет наконец где пропадала все это время. И вот теперь надежды больше нет. Теперь я знаю, что встречусь с дочерью только после смерти. Доброй всем ночи.
Несколько дней я ни с кем не виделся, даже с Маргарет.
Я чувствовал, что моя жизнь движется по двум путям. Один был понятный и хорошо знакомый: Маргарет, газета, Шарлотта и ее компания, работа, люди, выпивка, обычная лондонская жизнь — с субботними вечерами, толпами футбольных болельщиков, устремляющимися на стадион «Хайбери», чаем, походом в кино или в китайский ресторан, если есть деньги. Со всем этим дело наладилось. Я наловчился общаться с людьми; я снизил свои требования к ним и научился переключаться на нейтралку, когда они говорили. Чувство счастья мне недоступно — возможно, я вообще не понимаю, что это такое, — но я испытывал что-то похожее, удовольствие, что ли, или по крайней мере удовлетворение от исправно функционирующей рутины, регулярно выдающей вознаграждение.
Но был и второй путь (или берег?), которого я вообще не понимал, видимо, потому, что какие-то его части начисто забыл. Цепкость моей памяти такова, что многие считают это патологией: я способен запомнить огромное множество фактов и дат и большие куски текста. Но события моего собственного прошлого, которые, казалось, должны сами собой всплывать без подсказок даже в посредственной памяти, не говоря об эксклюзивной, — их нет. Они не просто не отложились там, не зафиксировались, не попали в каталог: их словно вообще не происходило.
Может, и правда не происходило.
Недели через две после той полицейской пресс-конференции, под вечер воскресенья, мне вдруг стало не по себе.
Затем появились симптомы панической атаки. Я мерил шагами свою бейсуотерскую квартиру. Включил музыку, потом выключил.
Я чувствовал, что события, которым полагалось оставаться привязанными к своим датам — сколь бы противоестественным и насквозь неверным ни было такое представление о времени, — сорвались с цепи и происходят, будто впервые. То, что мы по наивности называли прошлым, обернулось как бы настоящим. И как в тот раз, когда я убегал посреди спектакля из темного зала старой церкви, все происходило одновременно — сейчас…
Я действовал как всегда: проглотил таблетки, запил спиртным, постарался успокоиться. Сел на кровать и крепко обхватил себя обеими руками.
Пообедал я в «Мельнице». Это я знал точно. Тут пока все ясно. Туда я зашел, возвращаясь из Сиджвик-Сайта, с лекции про Гарибальди и объединение Италии. Лекцию читала доктор Элизабет Стич. Обычно я обедал в «Якоре», там хороший вид на реку, «Мельницу», по-моему, захвалили, причем незаслуженно, но по неведомой причине, может просто для разнообразия, я отправился туда. Сел за столик, заказал пинту биттера и запеченный картофель с начинкой. Кажется, с сыром, это и качественно, и недорого. Дженнифер сидела за соседним столиком, вдвоем с Робином Уилсоном. Он наклонился к ней через столик, чувствовалось, что разговор «тяжелый» и не предназначенный для посторонних ушей. Я обратил внимание на то, что футболка и куртка Робина немного задрались на спине. Дженнифер вжалась в деревянную спинку скамьи, будто отстраняясь от Робина. На ней была юбка в цветочек. Я видел ее голые ноги. Острые коленные чашечки придавали коленям соблазнительную форму перевернутого треугольника. Она курила сигарету и старалась сдержать смех, но взгляд выдавал растущее сочувствие и тревогу — по мере того как тихий голос Робина становился все громче и требовательней.
