После обеда со Стеллингсом я лишь острее осознал, как мало изменился мир за те тридцать с лишним лет, которые я в нем пребываю. На мой взгляд, разделение между Западом и Востоком никуда не делось с 1946 года, а наоборот, пропасть стала глубже. Террор, ГУЛАГ и оккупации вместе с ложью и тиранией, необходимой, чтобы как их отрицать, так и осуществлять, оставляют Западу все меньше шансов на компромисс. Это как с полицейскими психологами в деле Сатклиффа. Чем больше на тебя давят, тем жестче ты отстаиваешь свою позицию. Потому что кроме нее тебе нечего терять: они загнали тебя в угол. Теперь или пан, или пропал.
Я подумал тогда, что это безумие — полагать, будто холодная война вот-вот закончится. Можно что угодно говорить о тоталитарном коммунистическом режиме, но в дарвиновском смысле это весьма «успешный» организм. Поскольку система закрытая, то у нее существует довольно устойчивый иммунитет к рациональной критике. Базовые ценности тут не требуют доказательств, как в христианстве или фрейдизме. В силу этого коммунизм может выглядеть ненаучно. Но тем он страшнее.
Будущие поколения удивятся, узнав, что жить в ожидании ядерного удара было не так уж и страшно. Но чтобы управиться с подсознательным страхом, его приходится отодвигать в сторону. Соответственно, произведя эту манипуляцию, ты тем самым принимаешь статус-кво. Так что перспектива скорых перемен, которые Стеллингс принялся обрисовывать за второй бутылкой пюлиньи-монраше, меня раздражала. Свободный мир? Как русские собираются этого добиться? Больше не ждать Армагеддона? А как же нам без него жить?
— А что скажешь про апартеид? — спросил я. — С ним, по-твоему, тоже скоро покончат?
— Даже не сомневайся. — Стеллингс обмакнул кусочек паппадама в мятный соус.
— То есть Питер Бота скажет: простите, кяфиры, это была ошибка. Давайте проведем выборы. Прямо сейчас готов выпустить из тюрьмы Нельсона Манделу. Но сперва пусть все английские студенческие бары, названные его именем, добровольно сменят вывески.
— Гарантирую тебе, Граучо, это вопрос десяти лет. Бота не вечен. Вместо него придет Де Клерк. Он прагматик.
— Спорим на сто фунтов, что в ближайшие десять лет в ЮАР ничего не изменится?
Мы ударили по рукам.
— Ладно, Стеллингс, еще одна тема на засыпку, пока нас санитары не повязали. Женщины.
— А с ними-то что?
— Сам знаешь, как теперь принято. Надо притворяться, будто и вправду считаешь, что они ровня мужчинам. Иначе ты сексист.
— Так ты про феминисток?
— Точно. Мы вдруг решили, что они думают, действуют и чувствуют как мужчины. Что не только заслуживают равных возможностей и зарплаты, но вообще на всех уровнях неотличимы от мужчин. Но суть не в этом. Они хотят, чтобы их считали идентичными нам. Хотя знают, что это не так. И мы знаем, что они знают, что это не так. И они знают, что мы знаем, что они знают, что мы знаем, что они знают, что это не так. Тем не менее любое мероприятие с женским участием — это тест на ортодоксальность. Шаг в сторону — и всё! Публика разворачивается и смотрит на тебя как на…
— Господи, Граучо, ты, видимо, попал на каких-то гусаров в юбке в своем Бейсуотере. Тебе нужно познакомиться с Клариссой. Приходи как-нибудь на ужин. Есть же на свете…
— Ты же понял, о чем я.
— Это называется политика, Граучо. Она так устроена. Ставки следует повышать. Не соглашаться на компромиссы, не брать пленных, пока не добьешься своего. Равенства в зарплатах и во всем остальном. Потом можешь расслабиться.
— Ну и сколько нам этого ждать?
— С этим нам жить, Граучо. Могло быть хуже. Мы с тобой могли родиться в девяностые прошлого века и погибнуть в первый же месяц Великой войны. Или двадцатью годами позже — и нас застрелили бы на нормандском побережье. Если все, что выпало нашему поколению, — это терпеть нападки сердитых феминисток, это еще не…
— Но каково поколению мужчин, на которых…
— Это лучше, чем Сомма.
— А потом, когда это все пройдет, думаешь, нам удастся забыть все то вранье, на которое мы подписались?
— Уверен! Потому что все будет отлично и никто не захочет ворошить былое. К концу века все забудется. Тетки сядут писать мемуары о своих девичьих проказах. Начальствующие бизнес-леди признаются, что не умеют читать карту. Причем признаются с удовольствием. Поскольку война выиграна, а победителю подобает милосердие. Начнется мода на розовую помаду и кружевное белье.
Тут я рассмеялся:
— И что, снова позволят называть их «девочками»?
— Дорогой мой мальчик, они сами будут так себя называть. А глядя на свое фото, будут говорить «ах какая цыпочка!».
— Чем ты упоролся, Стеллингс?
— Только «пюлиньи» и карри.
— Не наш ты человек.
— Хотя в это время дня иногда позволяю себе понюшку кокса. Для бодрости. Хочешь, вместе сходим в клозет? Тут не возбраняется.
Я посмотрел на Стеллингса через останки выпотрошенной лепешки-параты и зеленую бутылку из-под перье. Подумал, что с утра недобрал, и отправился с ним вместе.
С помредом из женского отдела контакт налаживался. Поскольку столовую в конторе я на дух не переносил, то решил пригласить Маргарет пообедать в пабе. Журналисты в обед обычно только пьют, и звать их поесть пустое дело — решат, что ты чокнутый. Но я уже знал, что к выпивке Маргарет равнодушна и что иногда все-таки ест (ведь намекала же на столовую), так что надеялся на согласие. Но сначала требовалось подготовиться морально. Идти в обычное место не хотелось — вдруг меня заметят, и пришлось отправиться запивать голубую таблетку парой пинт «Бертона» и большой рюмкой водки в кошмарное заведение под названием «Король и ключи». Публика там в основном из «Дейли телеграф», краснорожие дядьки с седыми волосами и пеплом на лацканах, вечно спорят до хрипоты и к полудню уже еле стоят на ногах. Вернувшись в контору, я поднялся на лифте в женскую редакцию (третий этаж), просунул голову в дверь, ляпнул свой вопрос. Маргарет немного смутилась, что ее приглашают вот так прямо при сотрудницах, но согласие дала. Договорились встретиться у главного входа в десять минут первого. Пришла она уже подкрашенная и с уложенной прической.
Я повел ее в китайский ресторан «Друзья из Сити», рядом с Олд-Бейли. Она сказала, что была замужем, сейчас в разводе. Бывший муж — криминальный репортер в «Санди экспресс», познакомились они, когда оба работали в районной газете. Он, насколько я понял, крепко пил и даже ее поколачивал. Живет она с десятилетней дочкой, Шарлоттой, квартира в пригороде Холлоуэй. Дерек (так зовут бывшего) к ним не заходит, хотя решение суда это предписывает.
Маргарет подцепила палочками комок риса.
— Всегда ищу в «Санди экспресс» его материалы. Напечатали — мне как-то спокойнее, тогда меньше выпьет и сможет дальше работать. Работа — его жизнь.
Сама она, как и я, попала в журналистику случайно. Родилась в графстве Хартфордшир, по отдельным деталям я понял, что их семья была поприличнее, чем Энглби (что немудрено). Училась в местной частной школе с каким-то техническим уклоном. Поработала секретаршей и в «маркетинге», а потом ей предложили связаться с редакцией в Хемел-Хэмпстеде. Так она попала в местную газету, где и наткнулась на выпивоху Дерека. Писала новостные заметки, иногда очерки, но без азарта, особых творческих амбиций не имела. Предпочитала редактировать и верстать макет. Поработала в женских изданиях концерна IPC (о женской роли, женской доле и женской воле). И наконец, пришла в нашу воскресную газету, и тут ей очень нравится. Старше меня на шесть лет, но пережила в разы больше, чем я. Замужество, дети, фокусы Дерека… Не знаю; в ней чувствовалась опытность, но мамашей она не выглядела. Что приятно — никакой обиды на судьбу. Милая, веселая, деликатная. Хотела сама за себя заплатить, но я не позволил.
