Когда я вышла от него на Сент-Эндрю-стрит, оказалось, кто-то свистнул мой велик. Спросила привратника — ничего не видел. Искать бесполезно. Он у меня не застрахован. Ну и как я попаду утром на лекции? Это несколько миль! Придется звонить домой и просить деньги на новый. Ненавижу. Скажу папе, что это в долг, что заработаю на каник. и верну. Как же меня это бесит!
Обычно после сеанса погружения в дневник я ощущаю невероятную умиротворенность. Принимаю ванну, потом сажусь в кресло, откинувшись на спинку, выключаю свет и снова проживаю те давние дни. Ближе всего это к путешествию во времени. Я снова в одной из холодных комнатушек, выходящих на задний двор, я вижу, как котик скатывается со сланцевой крыши. И чувствую вкус «Эботтс эля».
Но после сегодняшнего путешествия в былое ощущение было словно я сунул палец в электророзетку.
Я поднялся со своего огромного кресла в гостиной, перевел взгляд на пустую стену. И тут ко мне пришло воспоминание.
Подлинное или ложное?
Этого я не знал.
Единственное, чего я желал, — это выкинуть его из головы. Я не найду покоя, я никогда не смогу заснуть, я думать не смогу, пока не избавлюсь от этого отвратительного видения.
Я метался по комнате, потом налил себе виски «Джонни Уокер», очень много, жадно проглотил, налил еще. Видение не уходило.
Воспоминание, истинное или нет, выглядело так.
Пообедав в пабе, я пошел по Милл-лейн, потом по Пембрук-стрит. У колледжа Эммануэль я заметил, как Дженнифер ставит свой велосипед, а потом заходит внутрь. Я поболтался пару минут поблизости, вроде бы изучая меню в витрине греческого ресторанчика «Универ». А потом перешел дорогу, выкатил велик Джен из стойки (он был без замка), сел на него и уехал.
Глава восьмая
НА ДНЯХ Я ЗАЕХАЛ К СТЕЛЛИНГСУ на Чансери-лейн. Давно с ним не виделись, выглядел он холеным и довольным. Одет был явно дорого.
То странное чувство, когда по соседству с тобой люди ухитряются зарабатывать кучу денег — в смысле, в каких-то несусветных, ошеломляющих, нелепых количествах. Причем законно, изо дня в день, а домой приходят поздно. Что ж им не лосниться. Они при деньгах и в шоколаде.
Я не знаю, как это произошло. В Рединге, где я рос, тоже были состоятельные люди. Например, владелец бумажной фабрики. У него был новый «ягуар» и ворота с дистанционным замком. В загородных особняках обитали богатые наследники. Хорошо зарабатывали преуспевающие бизнесмены и, наверное, опытные профессионалы.
У нас не было миллионеров. А главное, не было двадцатилетних бездельников, вынужденных распихивать деньги по разным банкам, чтобы их приток не затопил мостовые. Не было молодых авантюристов, которые, наобум прикупив акций на чугунный прокат, в одночасье стали богаче целой Португалии.
И вот что я хочу сказать. Мне кажется, я что-то упустил. Большинство выпускников Чатфилда пошли во флот. Кое-кто в университет. Многие переквалифицировались в бухгалтеры. О Сити никто даже не думал. Оно считалось последним прибежищем для самых безнадежных, даже по чатфилдским меркам. Крыса Дункан, например, стал биржевым брокером. Кажется, Придурок Пейдж угодил в перестраховочный бизнес. Даже Дуб Робинсон нашел свое место в жизни — в какой-то азартной игре типа экранной лотереи с фьючерсами.
Мне интересно, на каком этапе эти ребята перестали быть социальной проблемой и превратились в финансовых воротил? Может, я чего-то недооценил? Может, напрасно не дал себе труда разузнать насчет «этого Сити», зря крутил носом только потому, что знал тех, кто туда стремится. А теперь уже поздно лавировать среди фьючерсов, учреждать хедж-фонды и разогревать деривативы, — а если все накроется, винить «рынок».
Если бы вернуться в то время…
Что до Стеллингса, он простой солиситор — человек для озвучивания жалоб; у моего одноклассника в средней школе отец был солиситором, жили они в Тайлхерсте, в таунхаусе. Стеллингс быстро получил диплом барристера, но это оказалось не его. А теперь он в юридическом отделе при Освальде Пейне и, похоже, очень доволен. Женился на некой Клариссе, и у них уже родился ребенок — сын Александр. Пока мы шли до индийского ресторана (рядом с собором Святого Павла), Стеллингс дважды заметил, что свадьба у них была очень скромная, видимо, чтобы я не обижался, что не позвали. Эту встречу в ресторане мы назначили на вторник: к тому времени я получу мои очередные представительские.
— Отличное место, — сказал Стеллингс, усаживаясь за столик, — бутылка пюлиньи-монраше всего десять фунтов. Пять лет назад у них появился новый хозяин, а карту вин оставили старую, забыли поменять ценники. В этнических ресторанах человеку иногда может повезти.
— Про монтраше я слыхал. Это ведь известное вино?
— Мон-ра-ше, Граучо. Буква «т» здесь не произносится. Точно так же, как в слове «Монблан». Монраше.
— А я всегда слышал только с «т».
— Распространенная ошибка. Я возьму себе курицу по-мадрасски.
Я был не против, чтобы Стеллингс меня поправлял. Жбан Бенсон, готовивший нас к экзамену по «французскому устному», названий дорогих вин в топики не включал, зато напирал на красивые обороты вроде angoisse des gares. Возможно, именно в его переводе мне накрепко запомнилась эта фраза: «Когда родители сажают тебя, восьмилетнего, в вагон и поезд пыхтя трогается с места, вдруг приходит мысль — что, если ты никогда их больше не увидишь?»
Стеллингс налил себе вина, как бы оно ни называлось, и радостно заговорил — я видел, что он приятно взбудоражен.
— Все в мире меняется, Майк. Быстрее, чем когда-либо на нашей памяти. Появился, например, Горбачев. Думаю, он намерен положить конец холодной войне.
— Это он-то? Ставленник КГБ и протеже Андропова?
— Все верно, дружище, но он увидел огненную надпись на стене. Валтасаров пир заканчивается. Знаешь, сколько в Москве кардиологических клиник? Одна. В старом здании без лифта, на восьмом этаже. А самая популярная в Советском Союзе форма планирования семьи знаешь какая?
— Нет.
— Аборт. Советская женщина в продуктивном возрасте делает в среднем шесть абортов. Это дешевле, чем противозачаточные таблетки. И Горби знает, что народу деньги нужны, хорошие деньги. А для этого необходимо дать дорогу рынку.
— Мне даже немного жаль, что эта эпоха кончается, — признался я. — Я вырос с сознанием того, что стану жертвой ядерной войны.
— Я тоже. И вот впервые в жизни думаю, что не стану. Тут и технический прогресс повлиял — факсы, телефонизация. Полностью тоталитарное общество возможно только при условии полной изоляции. А теперешние технические средства передачи информации способны преодолеть любые препоны, любые глушилки. Простой Ваня из Иркутска и тот знает, что может предложить ему Запад. Ваня тоже хочет цветной телевизор, кока-колу и выбирать из нескольких кандидатов. К тому же денег у них не хватает даже на танки.
