Вы знакомы с теорией катастроф? Вообразите систему координат, взаимозависимость которых выражается прямой диагональю. На вертикальной оси будем отмечать степень раздражения Энглби, на горизонтальной — степень раздражающего воздействия того или иного фактора. Тогда диагональ, проведенная карандашом по линейке, будет выражением меры гнева. Это будет прямая — до какой-то точки, до пресловутой соломинки. Тогда зависимость перестает быть прямой, поскольку появляется третья величина — ярость.
Чтобы выразить зависимость между имеющимися параметрами и этим третьим, нужна уже трехмерная система координат, поскольку ярость хоть и связана со степенью раздражения Энглби и с раздражающими факторами, но является отдельной сущностью.
Что пугает в этом третьем измерении (и здесь мы отходим от классической «теории катастроф») — что ярость не только некая отдельная величина, но она неподконтрольна и самодостаточна. Катастрофа как она есть.
Остервенело кружа по городу, я сообразил: как Северный полюс всегда на севере, так и к городскому центру всегда от кольца ведут радиальные улицы, по какой-то из них и нужно ехать, наплевав на указатели.
Я оказался прав — что понятно — и уже через десять минут поставил свой слегка перегревшийся «Моррис-1100» на новой многоуровневой парковке и отправился бродить по главной торговой улице. Я все еще злился, почти сатанея. На что? На фабричную работу, на кольцевую дорогу, но не только на это. А на нечто еще, чего мне не назвать, даже если захочу. Глубинное; и неопределимое, ибо я не в силах ни увидеть его, ни обозначить. Вроде страшных рыбоящеров, сохранившихся на полуторакилометровой озерной глубине со времен былых эволюций. То ли детство; то ли первые проблески сознания; отчаянная попытка приспособить — переформатировать то, чем я был, в то, что способен принять этот мир.
Ассортимент в магазинах был примерно тот же, что в Рединге, я заходил почти в каждый. Я слонялся по ним, хотелось купить что-нибудь маме или сестре, но представление об их предпочтениях и размерах у меня были смутные. Например, десятый размер — это много или мало? Звучит солидно, но платье на вид крошечное.
На Черч-стрит я увидел магазин пластинок. Уж туда я не мог не зайти. Для Джулз я выбрал Honky Château Элтона Джона, надеясь перекинуть мостик между моей любимой музыкой и той дрянью, которую слушала сестра.
Продавец, примерно мой ровесник, спросил, почему я не беру «Картинки с выставки».
— Потому что мне нужно вот это, — я положил на прилавок двойной бежевый конверт Honky Château, — потому что зарплату мне выдадут только в пятницу, и я могу позволить себе только одну пластинку.
— А вы слышали вообще про «Картинки с выставки»?
— Разумеется. Мусоргского знают все.
— Кого?
— Композитора, который написал эту музыку.
— Нет. Я про Эмерсона, Лейка и Палмера. — Парень самодовольно хохотнул. — Слышали про таких?
— Слышал ли я? — Я почувствовал приближение катастрофы. — Я слушал Кита Эмерсона и его группу Nice еще в 1969-м, в театре «Лицеум», они тогда целиком исполнили альбом Ars Longa, Vita Brevis. Диск King Crimson — In the Court of the Crimson King c вокалом и бас-гитарой Грега Лейка, — я получил по почте из Виргинии, когда его еще в магазинах не было. Их Twenty-First Century Schizoid Man и Epitaph, включая «March for No Reason» и «Tomorrow and Tomorrow», я крутил столько, что игла стерлась. Автостопом мотался в Бирмингем, чтобы вживую увидеть Atomic Rooster с этим самым Карлом Палмером на ударных… Это я-то их не слышал? Да они у меня сразу соединились в одно. Я первым и услышал…
— Тише, приятель, успокойся. Пакет нужен?
Нет, мне нужен не пакет, а ты, чтобы размозжить твою тупую башку об пол.
— Спасибо, — сказал я, положил пластинку в пакет и вышел на улицу.
В кармане у меня были голубые таблетки, я проглотил сразу две. Симптомы я узнал, но никогда еще они не были такой силы.
Я нашел винный магазин, купил четвертинку водки. Сразу почти все выпил, прикрываясь бумажным пакетом.
На моих глазах центр города разрушался и создавался заново. Экскаваторы, бульдозеры и отбойные молотки заменяли Гемпшир блоками армированного бетона, витринным стеклом и розовыми и бирюзовыми вывесками с корпоративными завитушками; бурили, сверлили и перекапывали прошлое, вгрызаясь мне в мозг.
Я зашел в огромный магазин одежды. Возможно, это был «Дебенхэмс», или «Бритиш Хоум Сторз», или «Маркс энд Спенсер», по мне, они все на одно лицо. Все вместе они уже продали восемь миллионов ночнушек.
Я медленно прохаживался между прилавками с разложенными и развешенными вещами и тканями. Брал в руки сразу несколько, гладил, узнавал на ощупь. Это нейлон, это шерсть, вот хлопок, а вот шелк. Больше всего было вещей из лавсана и дакрона. Я пропускал ткани между пальцами, надеясь внушить себе, что их на самом деле не существует.
Эти молекулы (их вроде бы называют полимерами) скользили, гладкие и синтетические, вдоль моих пор — таких исконно органических, исконно звериных пор моей дермы. В висках — отбойный молоток, в руках — макромолекулы. Вновь, как тогда в Измире на автобусной остановке, центростремительная сила Энглби перестала действовать, и я начал распадаться на атомы.
Я вцепился в ткань. Мужской свитер из натуральной шерсти. Женский пеньюар из чесаного нейлона. Детские носки из шерсти с полиэстером.
Мир вокруг стал разлетаться в клочья, теряя связность и все больше сводясь к междоусобице своих частиц.
Я держался изо всех сил.
Потому что к ощущению распада добавилась еще и ярость. Хотелось что-нибудь разбить.
Я уже не мог двигаться. Судорожно вцепился в край прилавка. Видел свои побелевшие костяшки и кровь на указательном пальце, в том месте, куда впился ноготь большого.
— Сэр, вам нехорошо?
— Да. Вызовите врача.
Дальше помню только, что, когда ко мне подошел мужчина, я рыдал.
Принесли стул, и этот мужчина, приобняв меня за плечи, помог сесть. Потому я и расплакался. От этой ничтожной ласки.
Когда приехала «скорая», водка уже разнесла голубые таблетки по кровотоку. Я выпил стакан воды, а она, в свою очередь, высвободила блокированный алкоголь. Потом — провал в памяти, очнулся я уже в палате.
Я лежал на кровати одетый, под вафельным покрывалом. Чувствовал себя отдохнувшим, хотя что-то тревожило и грызло. Казалось, я дал волю тому, что обязан был держать под замком. Выпустил кота из бутылки и джина из мешка… на этой мысли я снова уснул. Мужской голос задавал мне вопросы, потом предложил отдохнуть, и я согласился.
Как же приятно уступить, полностью сдаться. Из темноты слышались голоса двух-трех человек, они говорили ласково, с участием.
Я попал в какой-то иной мир, но самого путешествия не помнил. Разъединенные частицы меня превратились в волну. А потом я вдруг снова материализовался, ни с того ни с сего, без явного квантового скачка. Человеческие особи материальны и состоят из атомов, а значит, тоже обязаны подчиняться законам квантовой механики — даже в мыслях, которые суть всего лишь электрические импульсы в мозгу. Может, я наконец разгадал тайну человеческого поведения и мотивации? Боже, откуда мне знать?
