Друг друга они тоже интересуют мало, ибо по своей сути женщины — существа приземленные. Сколько бы лекций они ни законспектировали сегодня, они все те же машины для борьбы за ресурсы, утробы для воспроизводства вида.
Наверное, тут я тоже перегнул палку и слишком к ним суров. Хотелось бы знать, возможно ли это в принципе — осознать, что ощущает другой человек. Совсем не факт, что Дженнифер, Молли и Энн сознают хотя бы самих себя. Думаю, какие-то базовые вещи они наверняка принимают как данность — просто потому, что не представляют себе жизни без них. Сдается мне, все, о чем они говорят, что пытаются изменить или полагают важным, — вещи весьма тривиальные. Это как если бы кошка задалась вопросом о своем хвосте или глазах, не понимая, что их фундаментальное свойство — что они кошачьи.
Понятно, что тут они бессильны. Им не дано увидеть большего, как мне не дано увидеть собственных странностей. Но в одном я уверен: эти девчонки лучше адаптированы, чем мы. У них есть душевное равновесие; у них есть вкус к жизни.
Вечерами я брожу в одиночку. Тут есть гостиница «Брэдфорд», где бармен трансвестит. Часто захожу туда выпить. Кстати, в «Водопаде» бармен тоже вроде из этих. Ходит в парике и накрашенный, но одежда мужская. В «Брэдфорде», похоже, никого не волнует, что барышня за стойкой на самом деле мужик, и мне это скорее нравится. Пабы в городе на каждом шагу. Есть совсем маленький, «Футболисты», рядом с тем, который я уже упоминал, — там я ужинаю. Хозяин его днем спит на полу за барной стойкой, так что в шесть, когда им пора снова открываться, приходится его будить. Его пес умеет показывать фокусы с винными пробками.
После «Брэдфорда» я иду в «Кречет», где во время войны американские летчики выжгли на потолке свои фамилии — были расквартированы неподалеку. В «Кречете», на мой вкус, многовато алкоголиков. Кто такие алкоголики? Те, кто готов ради стакана украсть кошелек у лучшего друга, потому что выпивка для них так важна, что и дружбы не жалко. Я этого совсем не одобряю.
Много лет назад в «Кречет» пришли двое ученых и расхвастались, что час назад открыли структуру человеческой сущности — той самой молекулы
[6]. Но сомнительно, что им удалось впечатлить местных бухарей. Вряд ли открытие двойной спирали явилось ответом хоть на один из сотни самых насущных вопросов здешних завсегдатаев, даже если допустить, что первые пятнадцать в этой сотне — «Чья сейчас очередь проставляться?».
В этом — один из минусов науки. Она не всегда выручает. Чем мне поможет знание, что сверхмалые частицы могут оказываться в нескольких местах одновременно, не перемещаясь? Что прояснится, если в качестве единственно правильного способа рассуждения принять постулат, будто кот герра Шредингера и жив и мертв одновременно? Кстати, я не верю, что этот способ рассуждения — единственно правильный. Единственно логичный — да, но ведь это уже совсем про другое? А главное, я не помню, чтобы меня когда-либо особо занимало благополучие пресловутого кота.
«Послушай, тебе это точно понравится», — я с детства боюсь того, что последует дальше. Или того хуже: «Я уже рассказывал тебе про своего котика?», «А ты уже слышал про собачку?». Сразу возникает неприятие. А то еще: «Сейчас я объясню, что бы мне понравилось. А ты расскажешь что-нибудь в тему».
На мой взгляд, Вернер Гейзенберг, Нильс Бор и Альберт Эйнштейн — те же уникально чутьистые охотничьи собаки. Они рыскают по дебрям (только не полдня, а лет десять) и наконец, сильно запыхавшись, с гордым видом кладут у твоих ног… полевку. Полевка — по-своему прекрасное, сложное, чудесное существо. Но что с нее… Какой от нее прок? Что от нее изменится?
А когда ты задашь вопрос, который тебя реально волнует, — скажем, что было до Большого взрыва, что лежит за пределами расширяющейся Вселенной, почему в жизнь встроен заведомый абсурд — неизбежность смерти, — то на это услышишь, что на подобный вопрос наука ответить не может, поскольку он изначально некорректен. Ваше дело, знаете ли, расспрашивать про полевку. Полевка — как мы условились — и есть ответ; следовательно, все ваши вопросы должны так или иначе соотноситься только с полевкой.
После «Кречета» я иной раз отправляюсь в какую-нибудь деревню, наугад, независимо от ее Малого, Большого, Долгого или Дальнего Местоположения. Включаю приемник, который в гараже мне переделали в магнитолу, ставлю кассету на полную громкость и думаю о Джули, младшей моей сестре. Она обожает музыку, не ту, что я, конечно, ей ведь всего двенадцать. Ей нравятся T. Rex. She ’s faster than most, / And she lives on the coast
[7]. Поехали, Джулс. Когда она была совсем крохой, мы ставили, бывало, пластинку и говорили «танцуй». Ей нравилось. Танцовщица из нее была, конечно, та еще, прыгает с ноги на ногу, из-под короткого подола торчит обтянутый синими шерстяными колготками подгузник; но на лице написано радостное изумление — просто от счастья, что она живет.
Лучше про нее не думать, а то настроение портится.
Не люблю вечерами сидеть у себя. Тянет на волю. В комнате мне нечем заняться. Нечего мне в этой моей конуре делать. В ней висит постер группы Quicksilver Messenger Service и пробковая доска, к которой я приколол картинки, выдранные из журналов. В углу бар — на самом деле просто шкаф, изначально, видимо, предназначенный для чего-то другого. В нем я держу несколько бокалов и две бутылки вермута, красный и белый. Ну и джин, когда могу себе его позволить. Пластмассовое ведерко для льда я добыл на бензоколонке, а лед беру в холодильнике на общей кухне, это один пролет по лестнице вверх. Здешней мебели в комнатках уже лет двадцать. Ее успели истереть и расшатать, обсуждая Жан-Поля Сартра и корейскую войну. Насчет того, что она знавала лучшие дни, я бы утверждать не стал: судя по всему мной читанному о тех днях, лучшими они не были; пятидесятые скорее напоминали тундру, которую предстояло одолеть. Но что до мебели, то свой экватор она, безусловно, миновала.
К гостиной примыкает спальня. Сразу за ней — застекленная кабинка душа. Головка насажена на трехдюймовый штырь в стене. Большинству студентов приходится ходить в дальнюю душевую, поскольку их комнаты были построены задолго до того, как люди начали понимать толк в мытье. Собственный душ здесь неслыханная роскошь; наверное, при расселении учли, что я выиграл стипендию.
Однажды я им даже воспользовался. Форсунка в нем крошечная, с десятипенсовую монету. Вода то ледяная, то почти кипяток. Объем воды, попадающей на тело, оказался сопоставимым с разовым выбросом из стеклоомывателя, правда, без «дворников», которые бы размазывали ее по телу равномерно.
В этом весь наш университет. Доны из других учебных заведений выступают по телевизору, проводят семинары, комментируют новости, ведут колонки в газетах, отправляются в командировки по всему миру с лекциями о природе языков, минералов и наскальных рисунков. Они появляются на дне рождения премьер-министра и на премьере в Национальном театре. Их фотографируют то в отеле «Ритц», то в авто на Пикадилли рядом с не обремененной интеллектом актрисой. А самый знаменитый философ из нашего университета последние десять лет жизни провел у себя в комнате, разрабатывая шрифт для собственного надгробия.
