В последнее время я часто выезжал из Лондона, так как получил новую работу.
Мой репортаж о беспорядках в Брикстоне вышел под тремя фамилиями (я и еще два корреспондента). Но потом оттуда вырезали описания самых жестоких схваток и опубликовали отдельно как мою статью. Новый редактор, одержимый «узнаваемостью сотрудников», подал материал (без моего ведома) на какой-то убогий конкурс, вместе со статьей про септический шок и биографо-исторический обзор к публикации, посвященной суду в Олд-Бейли над маньяком Питером Сатклиффом. Непосредственно судом занимался наш криминальный репортер Боб Никсон, а я шесть дней подряд мотался по Йоркширу — изучал местность. Не буду вдаваться в подробности (это 4500 слов), в общем, я вошел в короткий список по журнальным публикациям и получил чек на сотню фунтов — в душном конференц-зале отеля «Гросвенор-хаус», где все потом напились.
На этом карьера Мишель Уоттс завершилась. Она поднялась на сцену, чтобы получить премию из рук Дэвида Оуэна — большой шишки в новой Социал-демократической партии. К своему столу (уже с чеком) Мишель вернулась совсем другим человеком, и звали его Майкл Уотсон. Поскольку редакция стала преимущественно женской — начиная с Джейн (ставшей главредом), включая Лин Уэстморленд, нашего безграмотного арт-критика, и кончая Ширин Назави, главного интервьюера на английском как иностранном, — Мишель утратила актуальность.
Через пару недель мне позвонили из одной воскресной газеты — «Санди» — и предложили встретиться в отеле «Ховард» на набережной Темзы. Редактор, в дорогом фланелевом костюме и в очках с толстой синей оправой, угостил меня джином с тоником и предложил должность пишущего журналиста с окладом в 18 тысяч фунтов в год плюс традиционные (сиречь левые) «орграсходы».
Газета рассчитана на верхушку среднего класса. Печатает книжные рецензии, две страницы под рубрикой «Под микроскопом» отведены для неофициальной информации и анализа самого значимого события недели; но также там публикуют очерки в жанре «без предисловий». Типа: «Могла ли предположить пятидесятишестилетняя миссис Бетти Вигвам, спеша в пятницу на работу — завод колбасных изделий в Ньюарке, — какой удивительный сюрприз готовит ей этот день…» Разумеется, не могла, если она не ясновидящая. Издание также печатает снимки домашних питомцев.
Первым моим импульсом было его послать. Мне нравилась моя жизнь, потому что не нужно было торчать в офисе. Джейн стала главредом, а ее преемнику, жалкому троцкисту по имени Кит Дейл, даже не удавалась загонять меня на планерку. Я до того обнаглел, что просто звонил и спрашивал, что там у них есть для меня.
Тут я сам себе хозяин, а там придется торчать целыми днями в редакции рядом с кучей графоманов, пытающихся хоть что-то высосать из пальца, чтобы заполнить один-единственный выпуск в неделю. Я ответил, что мне и так неплохо, но редактор уговорил меня повидаться с человеком по имени Тони Болл, новостным редактором, и выпить с ним тоже.
С Боллом мы встретились в подвальчике на Уайт-Фрайерс-стрит. Он выпил три пинты биттера, мутного «Фрайари Мьюз», а я — опять джин с тоником (тогда я вермута не пил). Было ясно, что парню поручили меня дожать, и я прикидывал, что можно выжать взамен. В результате я добился 22 500 фунтов вместо заявленных 18 000, работы четыре дня в неделю (со вторника по пятницу) и двух присутственных дней: вторник (планерка) и пятница.
Альтернативы просто не просматривалось. И Туалет Энглби превратился в Майкла Уотсона, сотрудника еженедельной газеты.
Все газеты рассказывают о событиях вчерашнего дня. У воскресных газет и с этим проблема: в субботу ничего не происходит.
Поэтому новости надо придумывать.
Вскоре я понял, что наиболее ценные сотрудники — те, у кого «есть идея». Идею, как правило, отлавливают в других газетах. Скажем, выйдет во вторник в «Дейли телеграф» заметка, а к воскресенью мы из нее сделаем статью. Мои новые коллеги целыми днями выискивали публикации, которые можно было бы передрать или раздуть. Другие внимательно изучали бюллетени информационных агентств — их скупые сообщения иной раз можно сдобрить парой «цитат» и выдать за свои.
Исключение составлял спортивный отдел: для этих счастливцев суббота была главным днем недели. К тому же расписание новостей всегда известно заранее: оставь место для конкретных деталей и знай себе верстай полосу. Работа не труднее, чем раскраска по номерам, так что единственной проблемой для спортивных коллег было найти себе такое занятие с понедельника по пятницу, чтобы не нажить цирроза печени. Что касается международной политики, то в задачу шестерых наших зарубежных корреспондентов входило сделать дайджест из написанного за неделю их иностранными коллегами и добавить что-нибудь «забавное» из местной прессы, причем зная, что наши читатели вряд ли заглянут в «Вашингтон пост» или «Монд». Тоже не то чтобы тяжелая работа.
А вот от остальных из нас жизнь неустанно, мучительно требовала изобретательности.
В отделе новостей мне выделили стол с телефоном, но бывал я там редко. Вообще все это выглядело странно: взрослые люди без конца заполняли какие-то ведомости, ходили в паб, читали газеты и делали вид, что они страшно заняты. Важные для газетчика качества — усидчивость, умение нетривиально мыслить и четко излагать — тут не котировались, считаясь неподобающими для мужчины. А что ценилось, так это (в порядке убывания): воинственность, владение мачо-жаргоном и способность много выпить. Атмосфера, которую стремился создать Тони Болл, сильно отдавала военно-морским училищем. Что поразительно, такой она тут была всегда.
Четыре дня из пяти репортеры ошивались в кошмарных забегаловках на Флит-стрит, пили шипучее пиво или сухое белое вино, отдающее сероводородом, с противным привкусом, и без конца обсуждали слухи о неотвратимых увольнениях и сокращениях. С завистью говорили о тех, кто сбежал в другую газету, особенно в «Дейли мейл» — о схеме возмещения расходов в этом издании говорили с восхищением. Наш криминальный репортер был осведомлен о планах «руководства» куда лучше, чем о брифингах в Скотленд-Ярде. Дважды в неделю он пил с приятелями из «Дейли миррор», отогревая их в ожидании неизбежных заморозков.
Когда время от времени начинались разговоры, будто руководство наконец взяло Тони Болла за жабры, эта публика громогласно высказывала ему свою поддержку — однако все время пребывала в страхе. Руки у коллег тряслись не от безудержного курения и выпивки, а от страха перед субботней выволочкой от «Звездоболла» и от ужаса, что платить по самонадеянно набранным кредитам окажется нечем. Катастрофа приближалась, но по какой-то неведомой причине они не могли понять, что придет она и без Болла: однажды в статье найдут неподтвержденные факты; либо ее исковеркает внештатный субботний помред, отсидевший за поножовщину; либо выкинет в корзину пьяный ночной редактор. Или их уличат в пренебрежении к выпивке и недостаточной корпоративной солидарности на совместной рождественской вечеринке либо в том, что давно не предлагали «свежих идей». Какая несправедливость — это бесконечное напряжение, навязанное пухлой, в четыре тетрадки, газетой, жадно поглощающей любую недодуманную мысль, так что в голове остается только пустота и похмелье.
