Итак, после обеда совместников, раз уж не удалось поболтать со Стеллингсом, я заглянул к «Футболистам» и выпил пинту «Аднамса», оставив деньги у кассы, поскольку хозяин по обыкновению спал на полу под стойкой. Я уселся у камина и выпил еще, следя за тем, чтобы заплатить за каждую кружку.
В семь я направился к дому Дженнифер и по дороге выкурил косяк. Позвонил в дверь. Мероприятие только начиналось, но я чувствовал себя на удивление раскованным. Джен была на кухне, возилась с огромным блюдом риса, так что, пока собирались остальные, я сел поболтать с Энн.
К девяти в это холодное и тесное пространство набилось человек семьдесят. В кухню за вином протиснуться было почти невозможно. Весь коридор и дверной проем заняли армейские шинели, кожаные жилеты, бороды и патлы. Всюду, со всех сторон. Я выскочил на воздух, на соседней улице купил себе бутылку вина и сунул в карман, протолкнув пробку внутрь черенком ножа.
Играла музыка — Velvet Underground, Eagles, Can и Roxy Music. Среди гостей было много моих знакомых. Ник с Ханной, другие люди из Типперэри плюс те, кто был сегодня на обеде совместников. Народу набилось под завязку, при этом кто-то даже пытался танцевать, кто-то — выбраться из толпы, кто-то из последних сил удерживал на весу бумажную тарелку с рисом и салатом из зеленого перца с редкими кусочками тунца одновременно с бумажным стаканчиком и пластмассовой вилкой.
Чтобы не толкаться, я ушел со своей бутылкой наверх и открыл дверь спальни.
Там оказалось темно и очень холодно. У стены стоял выключенный газовый обогреватель. На кровать было брошено несколько курток, поверх пухового одеяла в чистеньком наглаженном голубом пододеяльнике. Таких я в Англии раньше не видел — скандинавский шик.
Я притворил за собой дверь.
На письменном столе лежали учебники по истории, три или четыре стопки. Я сел за него. Увидел тетрадки с ее почерком. Кусок фольги со второсортным гашишем (я сунул туда палец и лизнул), шиллингов на десять. Фотография улыбающейся пары средних лет на фоне домика, открытка с корабликом («С днем рождения!») и полупустая баночка с блеском для губ.
Я глянул в окно. В темноте поблескивали сланцевые крыши кирпичных домиков. Я представил себе сидящего там кота, включенный газовый обогреватель, толстые лыжные носки (хоть и не знал, как они выглядят) и дымящийся утренний чай. Представил живых, веселых, обеспеченных родителей и шутки про зубную пасту, знакомых парней и речей Брайана Мартина.
Я осторожно открыл ящик стола. Под несколькими конвертами, блоком писчей бумаги и невскрытой упаковкой противозачаточных таблеток лежал объемистый дневник, плотно исписанный убористым почерком.
Я вдруг подумал о матери — на какое-то мгновение. А потом выкинул из головы и ее, и еще многое другое.
Утром я нашел в своем почтовом ящике письмо от доктора Вудроу, упитанного профессора, к которому приходил на собеседование.
«Уважаемый мистер Энглби, буду крайне признателен, если вы в ближайшее время заглянете ко мне в приемную (G 12), есть небольшой разговор. Если вас устроит, то во вторник, в двенадцать. Питер Вудроу».
И вот теперь я, как в то зимнее утро, стоял у знакомой двери. Интересно, а что стало с тем умником, пришедшим вместе со мной? С тех пор я его ни разу не видел.
— Прошу, — сказал профессор.
Очки у него сползли на середину толстого носа; седые волосы настоятельно требовали стрижки. Он указал на кресло, в котором в прошлый раз сидел Джеральд Стенли и задавал свои дурацкие вопросы.
— Как вам естественные науки? Неожиданный разворот для гуманитария.
— Согласен. Сперва было трудновато, пришлось нагонять, но сейчас вроде бы все нормально.
— Насколько мне известно, вы замечательно справляетесь. Еще не думали, чем займетесь после окончания?
Вудроу сидел за тем же столом, вновь листая мои бумаги.
— Нет пока.
— Иногда мне удается оказать содействие. Вообще-то в университете есть комиссия по распределению… Но в некоторых случаях я могу неофициально… подойти не так формально… Не хотите рейнского? Или хереса?
— Я не пью.
— Понятно. Вы считаете себя замкнутым человеком?
— Не больше, чем многие другие. У меня есть друзья.
Стеллингс, Джен.
— Вот и хорошо, друзья — это важно. Но главное — самодостаточность?
— Пришлось ей научиться.
— Хорошо, хорошо. Совсем даже неплохо.
Интонация была вежливо-бодрой, будто мы на каком-то банкете, и Вудроу надо выбирать между сырным суфле и апельсиновым поссетом.
Он закурил трубку.
— Вы владеете иностранными языками? Немецкий? Французский? Русский?
— Не особенно. Немецкий и французский на уровне средней школы.
— Значит, основы грамматики вы освоили.
— Надеюсь, что да.
— К тому же вы быстро схватываете.
— Как все.
— Доктор Уэйнфлит считает вас очень способным.
— Возможно.
— Насчет МИДа не думали?
Вообще-то нет. Самая мысль о Форин-офисе меня пугала. Мне казалось, там кишмя кишат выпускники Оксфорда, Итона и Винчестера, Регби и Веллингтона, — двуязычные, двоедушные, лощеные.
— Думал, и не раз.
— Можно замолвить за вас словечко, если вы действительно выбрали эту стезю.
Торчать в визовом отделе посольства где-нибудь в Белграде я не собирался, но был заинтригован. Откуда бы такой интерес к моей персоне? Может, я ему нравлюсь как мужчина?
Вудроу пару раз кашлянул.
— Какие у вас взгляды? Вас интересует политика?
Я подумал о Джен-кружке, о тори, вигах и лейбах. Разумеется, я хочу, чтобы людям было хорошо, но это вряд ли можно назвать политическими взглядами. И я предпочел промолчать.
Вудроу пытливо на меня посмотрел:
— На выборы пойдете?
Я помотал головой.
— Кто в Британии сейчас у власти? — спросил он.
Вопрос, конечно, интересный? Эдвард Хит или шахтеры? Хит или Вильсон? Или этот, как его… Нет, точно не он.
— Вы ведь принимали участие в марше по поводу колледжа Святой Екатерины?
— Но это была не политическая акция. Протест против раздельного проживания студентов.
— Там есть как политическая, так и человеческая составляющая.
Я не понял, к чему это он сказал.
— А откуда вы узнали, что я был на марше?
— Мне известно, что запланирован марш в знак протеста против размещения британского военного контингента в Северной Ирландии. Вы пойдете?
Если пойдет Дженнифер Аркланд.
