На Procol Harum я ездил на поезде из Рединга. Они представляли свой новый альбом Grand Hotel, был и оркестр, и хор. Неплохо так, но что касается гитары, то не уверен, что Мик Грэбем — подходящая замена Робину Трауэру, особенно на Whaling Stories — композиции, которая с первого аккорда заставляет все внутри сжиматься, и слюна во рту наполняется вкусом лучшего гашиша от Глинна Пауэрса. У Трауэра есть что-то такое, чего Грэбему не удается.
Так что пришлось купить и сольник Трауэра. Первый же трек — I Can’t Wait Much Longer
[20] — полон огромной, невыносимой для меня печали. (Хотя я до сих пор его люблю. В безысходности там сквозит и страсть, и дурман, и какие-то живые вещи. Если хочется чистого отчаяния, без примеси утешения, самородного ля-минорного суицидального концентрата, это вам к группе Soft Machine — Facelift или Slightly All the Time из альбома Third.)
Я беру из углового шкафчика белый вермут. В это время я принимаю голубую таблетку с бокалом белого шамбери из Солсбери, со льдом. Самочувствие сносное, как говорится, пока на грани. Бывали дни и похуже. Ну, теперь выпьем до дна.
Порою кажется, что хорошую музыку мне лучше не слушать. Скажем, Пятую симфонию Сибелиуса, когда на последних тактах вся земная тяжесть словно проворачивается на оси. Сделано здорово, главная тема исподволь развивается и полностью высвобождается в финальном крещендо. Но видеть то место, о котором она повествует, мне совершенно не хочется, а тем более в нем оказаться.
Вчера я слушал поздние квартеты Бетховена. Очень зимние по настроению, согласитесь. Но в них — ощущения человека, думающего о смерти. И все же он не может скрыть некоторого удовольствия — от себя самого. Я стар, я имею полное право больше не бояться палящего солнца. Плачьте обо мне, восхищайтесь мной. Потакайте мне — я это заслужил.
Позднее — значит слабое. Ненавижу поздние произведения. Последние смазанные «Кувшинки» Моне, например, — хотя, возможно, у него просто начались проблемы со зрением. В «Буре» Шекспира от силы дюжина достойных строк. Вот и думай. «Тайна Эдвина Друда» Диккенса не идет ни в какое сравнение с «Большими надеждами». Аппликации Матисса похожи на корявые поделки первоклашек из моей начальной школы. «Проповеди» Джона Донна. Керамика Пикассо. Где взять силы?!
Как раз сейчас наши университетские общественники очень озабочены «совместным проживанием»: в смысле, могут девушки и юноши учиться в одном колледже или нет. Собственно, общее обучение практикуется в данный момент только в Кингз-колледже. В среду у нас состоится факельное шествие по поводу (не в направлении) колледжа Святой Екатерины, чей глава, как считается, стоит за инициативой не пускать девушек (в этом контексте мы говорим «женщин») в мужские колледжи. А на той неделе собираюсь в столовую Тринити-колледжа на так называемый «обед за совместное проживание». Потому что Дженнифер туда тоже придет, уверен. Она не особо вовлечена в политику, Джен, хотя и явно не прочь вовлечься; но у нее реально времени нет, со всеми концертами, фильмами, театрами, посиделками на холодных крошечных верандах, еще она пишет для университетской газеты, идет на диплом с отличием первой степени, еще Джен-кружок (там, кстати, не без политики), уборка (чтобы всем было уютно), письма родителям, волейбол — и секс.
Но «совместку» она, думаю, поддерживает. Девчонки тоже имеют право на то, что заполучили парни, — а именно на лучшие колледжи. И на то, чтобы не накачивать себе икры, каждый день крутя педали до своего здания на выселках — охраняемого, но отнюдь не как памятник архитектуры.
Угостят на этом обеде, надо думать, кишем и салатом на бумажных тарелках и с большим количеством лука плюс бокал Hirondelle или просто кофе с молоком. От такого кофе после еды блевать тянет. Евреи небось не дураки, что кашрут придумали.
Что думаю я про «совместку»? Думаю, что семеро святых отцов-пуритан, основавших мой колледж, были бы в ужасе от одной мысли о том, что гуди Аркланд и остальные ведьмы осквернят своим присутствием комнаты Нью-Корта. Стройте себе отдельные колледжи, блудницы, облаченные в джинсу, подумали бы отцы-основатели. И ведь их можно понять: невозможно идти на поводу у всякого модного веяния, нельзя уподобляться Англиканской церкви, постоянно подновляющей свои вечные истины. Либо мы считаем Христа Богом, в таком случае Он знал, что делал, когда выбирал в апостолы только мужчин. Либо он — всего лишь незадачливый галилейский женоненавистник и, стало быть, вполне подпадает под ревизию. Но одно исключает другое. И насчет «совместки» я того же мнения: либо мы имеем истину, тогда она не может устареть, — либо это никакая не истина. (А впрочем, ванные у нас точно сделали бы поприличнее.)
В связи с ванными снова вспомнился Чатфилд. Сейчас расскажу, что происходило со мной дальше.
Ничего. Теперь я справлюсь. Переживать все по новой я не собираюсь — просто изложу факты. Я вроде уже научился обращаться со всем, что пережил. Итак.
Сильнее всего напрягало, что интерес троицы к моей персоне не пропадал вообще. Хотя бы один день в неделю они отвлекались на спорт, на дела, на другие какие-нибудь выходки. Но нет, ничто не шло в сравнение с Энглби Т. (даже сейчас мысленно приставляю к фамилии этот инициал).
При встрече со мной Худ иной раз медлил, словно мысли его витали где-то далеко; но одного моего вида хватало, чтобы вернуть его на землю. Я изучил их расписание и старался не попадаться на глаза. На переменах не поднимался на свой этаж. Учебники держал на полках у лестницы, ведущей на другой этаж. Слонялся по территории, читал все подряд объявления; только когда голод становился нестерпимым, забегал, чтобы схватить со стола хлеб с маргарином, и снова на улицу.
Но за ужином я, конечно, был у них как на ладони. Потом, в полседьмого, проходила перекличка, после которой все шли к себе делать уроки — и с этого времени я становился легкой добычей.
Через какое-то время был получасовой перерыв — можешь выпить какао, съесть кусок хлеба с маргарином. Потом общая молитва. Обычно перед ней мистер Тэлбот зачитывал что-нибудь возвышенное из Альберта Швейцера или Клайва Льюиса. Иногда эту духоподъемную функцию брал на себя старшина корпуса, дохлоглазый Кейз.
Иной раз мы доделывали уроки и после отбоя, в строжайшей тайне. Однажды ночью я долго бился над задачкой, уже начало светать. И вдруг заходит Уингейт. Я в халате и пижаме, а он уже в дневной форме. Вдоль впалых щек висят каштановые космы, физиономия непроницаемая. В отличие от Бейнса с его бешеной злобой и вулканическими прыщами этот был равнодушный, как рыба в омуте. Острый кадык на миг нырнул под тугой воротник, когда Уингейт заговорил:
— Тебе пора принимать ванну, Туалет.
— Не пора. Вечерние ванны у меня по вторникам и пятницам.
— Слышал, что сказано?
Он придерживал дверь, чтобы не закрылась, я покорно поплелся за ним по коридору. Он повел меня вниз, к ванной комнате, это этажом ниже «Переходника». Там были две ванны, душ, на стене несколько раковин, на полу — несколько деревянных скамеек. И на скамейках этих сидели, разумеется, Бейнс и Худ. Но не только они. Кажется, там был Марлоу, Дуб Робинсон (признанный самым тупым в Чатфилде, где за подобный титул еще надо побороться), Лепра Каррен, Крыса Дункан и еще человека два.
