— Смотри не забудь замыть одеяло, — сказал он, застегивая ширинку.
Чатфилд находится посреди большой деревни, начинающейся от самой ограды училища, и разделяет ее пополам, на Верхний и Нижний Рукли, своими гигантскими игровыми полями, участками пересеченной местности, стрельбищами, хвойными перелесками и тренировочными площадками. На вершине холма в Верхнем Рукли стоял Лонгдейл, закрытая психбольница. Она была ровесницей Чатфилда, оба появились в 1855 году. Попечительский совет дурдома хотел, чтобы пациенты любовались холмами, начальству колледжа нужны были плоские пространства внизу для игровых полей, в результате все остались счастливы, если это подходящее слово в данных обстоятельствах.
Каждый понедельник в девять пятьдесят, когда мы сидели на сдвоенном уроке химии, в Лонгдейле начинались учения: отрабатывали поимку сбежавшего пациента, звучала сирена.
— Сэр, сэр, — в двадцать глоток начинали вопить парни, — это Крыса сбежал, точно он.
Крыса Дункан закатывал глаза и вздыхал. Я как-то попробовал тоже присоединиться к хору шутников, но только раз.
Однажды, когда у них и правда сбежал пациент, директор срочно собрал нас всех. Призвал ни в коем случае не вступать в разговор с незнакомцами. В тот день я вышел погулять в лес, втайне надеясь наткнуться на сбежавшего.
Поразительная штука, но Чатфилд считался очень престижным местом. Учеба там стоила дорого. Наши регбисты играли с командами знаменитых школ, таких как Хэрроу, и, притом что большинство выпускников попадало прямиком во флот, довольно много поступало в университеты, даже в самые престижные.
Пожаловаться старому Тэлботу мне даже в голову не приходило — это было бы бессмысленно. «Они не хотят со мной разговаривать…» — «А разве они обязаны это делать?» — «Они устраивают погром в моей комнате». — «Не стоит преувеличивать…» — «Уингейт… он ну… это… прямо мне на постель…» — «Не надо грязи».
Поскольку во всем этом участвовали и старшина корпуса, и старосты, то мои экзекуции были отчасти делом официальным. С какой стати верить новичку, который называет уборную туалетом, и его жалобам на ребят, которых сам мистер Тэлбот поощрял и пестовал?
Характеристика, выданная мне директором перед короткими каникулами, подтвердила: я был прав, что не поперся жаловаться. «Майк, будучи акселератом, к сожалению, слишком хорошо это понимает. Ему следовало бы вести себя осмотрительнее, не задевать товарищей». «А что такое акселерат?» — спросила мама.
Иногда я скрывался в ванной, пока Сидни, наш уборщик, личность скандальная, пил там чай. Каждое утро он разбрасывал горсть спитого чая по коридору, а потом гонял чаинки шваброй, собирая с пола пыль. Лет шестидесяти, мускулистый, с наколками на руках, он дослужился до капрала в какой-то интендантской части, но любил намекнуть на собственное активное участие в «заварушках».
Заодно приходилось выслушивать его похабные истории. Однажды в ванной я оказался в обществе Бэтли (уж не знаю, как и его туда занесло), мы сидели на деревянной решетке у ног оратора.
— Был я тогда в увольнительной, — начал Сидни, — и отловил одну пташку, слово за слово, ну и залез я на нее, а она: «О-о, Сид, не надо, умоляю», а я ей: «Я только кончиком». — «Ну, хорошо, Сид». Ну, я и дал ей жару, пока не отстрелялся. Она: «Сид, ты же обещал только кончиком!» — «Ты, видать, ослышалась, детка, я сказал, только кончим».
Сид зашелся хохотом до надсадного кашля, а после подытожил:
— А теперь, салаги, полное внимание. Средняя глубина женской манды девять с половиной дюймов. А елда у мужика — в среднем дюймов семь.
— Правда?
— Ну. Стало быть, в одной только Англии почти сто пятьдесят миль этого добра даром простаивает…
— Вот это да, Сидни! Сто пятьдесят миль пустой м…
— Так что не теряйтесь, на вашу долю всегда хватит.
Мы с Бэтли смотрели на него, как мальчишки на холсте Милле «Детство Уолтера Рэли» смотрят на моряка. Хотя вряд ли морской волк на картине просвещал их именно в этом вопросе. Впрочем, с моряков станется.
На время каникул я про Чатфилд забывал. Выкидывал его из головы, как только входил в наш дом на Трафальгар-террас. Это я всегда умел — притворяться, что ничего не происходит. Попробуйте вспомнить, что вы делали в последние полчаса, — уверены, что вспомните все? Ведя, например, машину на скорости восемьдесят миль в час, вы же не думаете о том, как ваш мозг, взаимодействуя с руками и глазами, заставляет вас исполнять точнейшие движения, чтобы вы не угробили ни себя, ни других? Вы думаете совсем о другом. О музыке по радио. О планах на вторник. Или с кем-нибудь мысленно беседуете. Большую часть того, что мы делаем, мы вообще не осознаем.
Когда начиналась последняя неделя каникул, у меня пересыхало во рту. И пропадал сон.
Возвратившись в Коллингем, я часто писал маме, иногда Джули. Отвечала мама редко, пропадала в своей гостинице, и я понял, что для нее написать мне письмо — лишь очередная забота в череде других.
«Дорогая Джули, — писал я тогда, — как дела? Только что занимался латынью, читал про римлян, про их историю. Римляне — это древние итальянцы, они когда-то завоевывали другие страны. Помнишь официанта из кафе „Оазис“ рядом с кино? Так вот он — римлянин. Живу я тут весело. Придумал интересную игру. Скрутил несколько пар носков в один клубок. На кирпичной стене есть пятно, в него я и стараюсь этим мячом попасть. Сражаются две команды, типа звери против птиц. Чем ближе к пятну попадает мяч, тем больше очков. Счет записываю на листочке. Скворец сегодня молодец, а Зебра мазила. Напиши мне, Джулс, про что хочешь. Про подружек в школе, что вы делаете. Целую, Майк».
Странно было видеть на бумаге это имя. Я его уже больше месяца не слышал. «Майк».
После восьмого письма я получил листочек с тремя строчками, написанными карандашом.
«дарагой майк, я и Джейн играли с ее систричкми.
Мы ели с чайм сэнвич, привет, джули, цилую».
А я и не знал, что она уже научилась писать.
Это письмо мне удалось прочесть до того, как его перехватили. Накануне я сунул духу-письмоносцу два шиллинга и попросил не выкрикивать мое имя, чтобы Бейнс не узнал. Два шиллинга я вытащил из куртки в раздевалке, чья она, я не знал, поэтому совесть меня не мучила.
С тех пор я начал подворовывать регулярно. И польза — и настроение поднимает. Действовал я очень осторожно, банкноты никогда не трогал, только монеты, их труднее отследить. Брал не больше пяти пенсов из одного кармана. Однажды, когда была моя очередь убираться в раздевалке, я увидел на крючке коричневый твидовый пиджак Бейнса. В раздевалке я остался один и точно знал, что Бейнс допоздна пробудет на тренировке по регби. Во внутреннем кармане лежала фунтовая купюра. Целый фунт! Но я справился с искушением и сунул бумажку назад. Единственным, в чем я превосходил Бейнса, была сообразительность. Я понял, что это подстава и что он запомнил серийный номер.
