Рада, что вам понравилась свадьба Пенни Мартин. Даже если вас не пригласили на свадьбу принцессы Анны и Марка Филлипса, думаю, в гостях у Брайана и Гейл было не хуже. Гейл испекла свое сырное печенье? А Брайан произнес речь? То есть он по-прежнему в форме?
Скоро уже полночь. Промежду прочим (привет, Салли!), я иногда листаю газеты и вычитала, что Бакалейщик Хит
[19] собирается ввести трехдневную рабочую неделю. Вчера вечером я сказала об этом Робу, а он мне: «А я и так стараюсь не перерабатывать». Решила, вам понравится.
Все, пора укладываться. Прежде чем погасить свет, позволю себе последний глоток «оглушающей поп-музыки» — так, папа?
Позже: а-а, как же мне нравится. Иэн Аккерман, долгое соло на гитаре, громкость в наушниках на макс. Теперь наконец засну.
Очень-очень вас люблю, — ваша очень старательная, скорее бедная, постоянно мерзнущая (но счастливая) дочь
Джен-Джен.
Целую-целую-целую.
В письме Дженнифер мне только одна вещь не понравилась, и вы, наверное, догадались какая. Мне совершенно не понравилось это: (!).
Даже не слово, а маленькая вертикальная черточка с точкой, и те в скобках.
А все остальное я прочел с удовольствием. Разумеется, она, как любая нормальная студентка, всего не выкладывала. Ни слова о наркотиках, о сигаретах. Или, например, о сексе.
Двуличная, скажете вы. Думаю, сама Джен употребила бы другое слово: тактичная.
Папа мне очень понравился, да и как он мог не понравиться? Слегка напоминает мистера Беннета из «Гордости и предубеждения». (Ау, доктор Стенли! Не угодно ли прочесть четыре странички на тему «Матримониальные мотивы в романах Джейн Остин»? Нет? Вы уверены?)
Я убрал письмо Джен в нижний ящик стола. Ящик запер.
Что ж, мистер Аркланд явно симпатичный. Интересно, а сестры у Джен есть? Если он действительно типаж мистера Беннета, сестры должны быть. Между прочим, МА, магистр искусств, — то есть либо защитился после окончания обычного университета, либо заплатил пять гиней в одном из «старинных», чтобы из бакалавра стать магистром.
Если второе, значит, он человек солидный, представителей его поколения принимали не по результатам экзаменов, а просто за деньги. Стипендий тогда не существовало. Адрес скромный, но Джен не выглядит провинциалкой — у нее литературная речь, без снобизма, со всеми этими студенческими «ща-а-аз» и «прикинь» — но и без просторечия. Вот и мне бы так. И голос у нее чудесный. Кажется, будто она постоянно сдерживает смех, боится обидеть собеседника. Так и хочется сказать, да смейся сколько угодно, ничего страшного.
Другое, чем поразил меня мистер Беннет, то есть мистер Аркланд, прямо до самого нутра, — это тем, что он жив. И сейчас ему, наверное, всего каких-то пятьдесят с небольшим.
Мой отец умер, когда мне было двенадцать. Не стану притворяться, будто это стало для нас неожиданностью. Однажды я, как обычно, сидел с Джули. По утрам она ходила в бесплатный садик, потом мама забегала и отводила ее к Каллаханам или еще к кому-то (по пути назад в отель), а я забирал Джулс домой по пути из школы.
В одиннадцать лет я поступил в среднюю школу, хорошо сдав экзамены, притом что учился я в жалкой, «для всех подряд», начальной школе Сент-Бидc. Что в ней было хорошо — это что никто там тебя не трогал. Домашние задания были одно название, и можно было бродить из класса в класс и выбирать уроки, какие больше нравятся. Видимо, это была «инициатива» местной власти. Я ходил в основном на естествознание и историю, а одна наша девочка все пять лет проторчала на уроках рукоделия. (Не удивлюсь, если у нее теперь своя дизайнерская компания в Лондоне.) В гости никто никого не приглашал, потому что мамы почти у всех работали, и посторонние в доме были ни к чему. У пятерых моих ровесников отцы находились «в командировке» (то есть в тюрьме), а у большинства вообще бросили семью; на этом фоне полная семья Энглби выглядела аномальной.
Парни в средней школе были совсем другие. Из полных семей, отцы некоторых занимались такими вещами, как стоматология, а у одного мальчишки папа был даже «солиситор» (так он всем говорил). Общего с этими ребятами у меня было немного, хотя мне нравились их модные ранцы и гоночные велики.
Ходу от автобусной остановки до Каллаханов было минут десять, я барабанил в дверь, заранее задерживая дыхание, чтобы не вдохнуть застоявшуюся, затхлую вонь, шибавшую в нос. Открывал кто-то из близнецов. Почему в домах бедняков так ужасно пахнет? У нас тоже, кстати, и мне казалось, так у всех, пока нас не пригласили к директору по случаю окончания учебного года. Там пахло иначе — воздухом, деревом, чем-то таким.
Джули выбежала вприпрыжку, схватила меня за руку, и мы, как обычно, пошли вдоль нашей Трафальгар-террас. Позади закопченных домиков из красного кирпича, мимо окошек с фарфоровыми зверушками, латунными цветочными горшками и посеревшими тюлевыми занавесками. Это я так выразился отталкивающе, но на самом деле я люблю старые английские, потемневшие от времени кирпичные дома. Уж поверьте, не так они и плохи. Как только мы пришли, я сразу заварил чаю и сделал тосты с медом, усадил ее смотреть сериал «Крэкерджек» по черно-белому «Редифьюжну» с нечетким, в крапинку, изображением, а сам пошел на кухню делать уроки.
Зазвонил телефон, я снял трубку.
— Майк. Слава богу, ты уже дома. Я насчет папы. Его увезла «неотложка». В больницу Бэттл. Тебе надо бы прийти. Возьми немного денег из вазочки на каминной полке в кухне. Спросишь «палату Листера», это послеоперационная палата.
— А как же Джули?
— Придется взять ее с собой.
Где больница Бэттл, знали все, место было известное, но добираться туда оказалось непросто — на двух автобусах, потом еще минут пятнадцать пешком. На последнем этапе я тащил Джули на плечах. В приемной был тот же серый свет, как в окнах таинственного заведения со стариками. Нам велели идти по длинному каменному коридору, где время от времени появлялась надпись «палата Листера» со стрелочкой, а рядом другие стрелки и надписи: рентгенологическое отделение, патологоанатомическое отделение, отделение матери и ребенка, онкологическое отделение Раунтри.
Помню, как мы прошли сквозь наполовину застекленные распашные двери и оказались во дворе, где стояли машины «скорой» и мусорные баки. Моросил дождь, Джули дергала меня за куртку, ныла, чтобы я шел помедленнее. С другой стороны двора оказались еще корпуса, новее и гораздо компактнее викторианского гигантского здания, из которого мы вышли, но и они выглядели уныло-серыми, как будто очень быстро состарились от всех смертей, которые приняли, сдали и забыли.
Наконец мы попали в «палату Листера» — душное помещение с лампами дневного света, ширмами и приспущенными шторами, где лежали неподвижные старики, словно уже на пути в мир иной. По телевизору показывали первый вечерний выпуск новостей. Я не сразу нашел глазами маму, сидевшую на краешке койки у окна. Она обернулась, когда мы подошли, но ничего не сказала. Она была в плаще и косынке — даже не разделась. Молча прижала палец к губам. Отец лежал на спине, с трубкой в носу и иглой капельницы, воткнутой в руку, глаза закрыты, челюсть слегка отвисла. Кожа стала пепельно-серой, на подбородке отросла седая щетина; вставные зубы ему вынули. Пижамная куртка была распахнута, по худой безволосой груди вились провода, прикрепленные белыми присосками. Я представил себе его сердце, слишком толстую мышцу, норовящую улизнуть от работы.
