— Однако она мертва, мертва, — почти плача, произнес Шлехтвег.
— Это ничего не доказывает, — ответил еврей.
В мрачной комнате на несколько минут воцарилась тишина, потом шум внезапно усилился, словно кто-то поспешно заканчивал недоделанную работу.
— Да, теперь я знаю, — сказал Селиг Натансон.
Его пожелтевшие от никотина пальцы указали на улицу.
Три худых человека несли гроб в дом, где лежала девица Стурмфедер.
* * *
Они оказались тремя веселыми и очаровательными носильщиками.
Они подмигнули студентам, высунувшимся из окна, и открыли узкий желтый ящик, в котором в соломенных футлярах лежали три бутылки водки.
Чуть позже, когда они вошли в дом напротив, послышался стук молотков, а потом звучные тосты.
— Прозит! — подхватили студенты, налив спиртное в кружки и осушив их.
— Три больших бутылки, — восхитился Шлехтвег. — Послушайте их!
Из мрака ужасного дома донеслась песнь-импровизация.
Бах! Бах! Стучит молоток
О! О! О!
И бутылка пи… тья!
— Они веселятся, — сказал Бильсен. — Они нашли свежий горячий кофе и принесли с собой три больших бутылки. Давайте петь, как они.
Бах! Бах! Стучит молоток
О! О! О!
И бутылка пи… тья!
Люди вышли из дома.
— Хорошее дерево! — крикнул один из них.
— Я вас принял за шестиногую сколопендру, — сообщил им Шлехтвег, — прошу прощения.
Они любезно ответили, что за такие пустяки не стоит извиняться.
— Есть очень хорошие шестиногие сколопендры.
И ночь снова стала совершенно тихой.
* * *
— Вы обратили внимание, как ускорялся ритм шума по мере продвижения гроба по улице?
— С меня хватит пустых мыслей, Селиг. У нас на столе четыре пустые бутылки, а графин наполнен чудесным финским кюммелем. Может, споем?
Они затянули песнь гробовщиков, повторив ее три или четыре раза. Они были не в силах молчать и орали песню фальцетом.
Вдруг в доме напротив раздался ужасающий шум.
Стекла окна задрожали. Слышались резкие удары, и в полной пустоте дома раскатился гром, а ведь там оставалась только сколопендра.
— Раз, два, три!
Бах! Бах! Стучит молоток
О! О! О!
И бутылка пи… тья!
Бах! Бах! По дому напротив разносилось эхо.
— Ха-ха! Я мертвецки пьян, а она мертва и не пьяна! — осклабился Шлехтвег.
— Игра слов, не так ли? — спросил Селиг. — Но это стоило сказать, мой дорогой друг.
— Да, да, это почти рифма: вода льется, хорошо пьется. Это благословение покойнице Стурмфедер.
Мебель словно крушил античный бык. Шкафы развалились, стекла разлетелись на мелкие осколки.
— Это гроб! — взревел Бильсен и начал яростно бить в ладоши.
— Хорошее дерево, оно всё выдержит!
Гроб прыгал и прыгал. Похоже, что это, сжав лапы, прыгает сколопендра.
— И как забивают гвозди! Бах! Бах! Бах!
Графин с кюммелем тоже опустел.
* * *
Ох!
В плотной тиши ночи гулко хлопнула дверь.
— Дверь Стурмфедер!
И тут же от сильнейшего толчка открылась другая.
Невероятный гул, словно шла толпа, доносился со скрипучей лестницы.
— Сколопендра!
— Они идет к нам!
— Тысяченожка… Вес тысячи лап на ступеньках, — вслух подумал Селиг. — Интересно, лестница выдержит.
Он взял горящую лампу и, шатаясь, сделал два шага к двери. Но ему пришлось поставить лампу на стол и сесть.
— Ох!.. Хоть бы это не вошло…
Бильсен схватил револьвер.
— Пока «это» не войдет, — сказал он, — я хочу умереть. Он прижал дуло к груди и осел на пол.
Шум на лестнице стоял такой сильный, что они не услышали звука выстрела.
— Пока «это» не войдет…
Шлехтвег в отчаянии махнул рукой.
— Я никогда не смогу. Селиг. Окажи мне услугу, — умоляюще произнес он.
Еврей выстрелил, не сказав ни слова.
Дверь прогнулась, как лист железа.
Натансон поспешно поднес револьвер к виску.
Вдали послышался щелчок запора.
Студент рухнул на неподвижные тела друзей.
Лампа погасла.
Луннолицые
(Из сб. «Колдовская карусель»)
1
День как день…
В это воскресенье с его жалкими и глупыми удовольствиями всё и началось.
Он проходит в моей памяти, в которой навсегда сохранились малейшие детали.
Привычное майское воскресенье с извечно строгим расписанием.
В два часа пополудни в столовой, где пахнет сельдереем и телятиной с рисом появляется отец в сером рединготе и шляпе боливар. За ним следует мать в платье из сюра с плотным черным корсажем из испанской кожи.
Она бросает на меня суровый взгляд и перечисляет неизменные воскресные рекомендации:
— Надеюсь, ты с уважением отнесешься к сестрам Мари и Матильде Амбелис и не будешь досаждать господину Ипполиту просьбами рассказывать разные истории.
Из глубины кухни доносится возня нашей служанки Мели: она убирает кастрюли и сковородки, значит, она готова сопровождать нас в прогулке.
Яростный звон колокольчика взрывает сонную атмосферу дома, сообщая о прибытии сестер Амбелис и их брата Ипполита. Как и моя мамаша, они облачены в хрустящий шелк и затянуты в черный панцирь.
Мели подает черный кофе с сахаром и капелькой рома, который Ипполит пьет неразбавленным, шепнув мне на ухо очередную шуточку.
Пока вслух обсуждается маршрут нашей прогулки, моя сестра Эмма, наряженная в белое накрахмаленное платье, мелкими шажочками спускается по лестнице и после приветственных поцелуев, в которых особо усердствует господин Ипполит, выражает желание отправиться в Парк, чтобы послушать музыку Гидов.
Но, исходя из принципов воспитания, мои родители, поддержанные сестрами Амбелис и никогда не потворствующие сокровенным желаниям своих детей, решают, что все отправятся в пригород, где нас ждет скучная и мрачная прогулка.
Наши импозантные друзья вспоминают, что их тетушка, давно обратившаяся в прах, спит на жалком кладбище предместья и хотят отдать должное ее могиле.
