Лукавый Амстердам-вонючка, Амстердам-гнилушка прятал грязь своих улиц, скрывал оргии за электрическим сиянием дворцов, заглушал звоном ксилофонов икание пьяниц и хрипы умирающих на портовых улочках.
Город одевался в синие шелковистые шторы, чтобы притушить свет на желтых лицах курильщиков опиума и зеленых губах любителей эфира. Его почтенные дома богачей с мирными сонными фасадами, как детские личики, скрывали разврат и проституцию.
По пустынной Кальверстраат медленно брел человек, вернее, его хилая и несчастная тень.
Он позвонил в сотню дверей; сотню раз протянул руку за подаянием.
У мюзик-холла он столкнулся с жизнерадостным толстяком.
— Давид Кроон, подайте что-нибудь… Я — Гумпельмейер…
Услышав его, Давид Кроон закричал и бросился внутрь здания.
Гумпельмейер исчез под дождем — его последняя надежда растаяла, он решил умереть. И тогда ему захотелось в последний раз глянуть на свой магазин.
Лишь одна витрина сверкала среди темных фасадов. Когда-то она принадлежала ему.
Он долго всматривался в нее, и вдруг свет упал ему на руку.
Болезнь странно деформировала ее, удлинив, искорежив ногти, объев пальцы. Под многодневной грязью розовели язвочки.
И Гумпельмейер вспомнил кисть, которую выбросил в дождливую ночь.
Он опустил голову и попросил прощения у бога.
Что это было?
Витрины погасли, и служащий направился к двери.
Гумпельмейер увидел, как его рука легла на рычаг; послышался щелчок… грохот металла. Бывший ювелир рванулся вперед… Застыл, оглушенный пламенем боли, сдерживая стоны, зажимая одеждой покалеченную руку, на которой отсутствовала кисть.
Когда через два месяца он вышел из больницы, его окликнули. Гумпельмейер узнал Давида Кроона.
— Прости, что бросил тебя в несчастье. Открывай новый магазин. Я дам денег… Думаю, у тебя получится…
Гумпельмейер почувствовал, что у него «получится». Он ощутил прилив прежних сил и понял, его разум делового человека вернулся, став еще тоньше и эффективней. Он увидел будущее в розовом свете, словно зарю нового дня. Ибо знал, что искупил свой грех перед богом и людьми.
Герр Хубич в ночи
Неправильной формы площадь, выложенная чудесными желтыми плитками, похожими на только что испеченные хлебцы, ряд из таких же желтых четырех домов. Дом Вефельца, булочника, дом герра Шинке, дом жестянщика Кефера и дом дам Апфельстильхен. Затененный вход в переулок, где изредка вдали возникает розовое платье — вот, что видит герр Хубич каждый раз, когда его доброе одутловатое лицо появляется в окне.
В глубине извилистого коридора его двухсотлетнего дома настенные часы отбивают девять часов; конек крыши в виде шлема с перьями ловит на кончик звезду; двери окончательно хлопают в вечернем безлюдье Клейнштадта.
— Пойду в «Приют Кабана», выпью пивка и, быть может, разопью и бутылочку «Хохеймера». Увижу там приятелей: Финстера, Сторха и Фраубаха. Какие-то чужаки сыграют на пианино, станцуют новые и приличные танцы и споют маленькие смешные песенки, которые, оставшись один, я разучу на окарине.
Герр Хубич повторяет эти слова каждый вечер, и все вечера дамы Апфельстильхен уже в ханжески-приличном дезабилье приподнимают краешек шторы и восклицают:
— А вот и ночной гуляка герр Хубич выходит из дома!
Так каждый вечер над маленьким городком нависает тишина, а луна, бродящая по крышам, кажется наглой и шумной.
Единственный шуцман, неподвижный, как далекий фонтан, смотрит на нее осуждающим взглядом, повторяя про себя текст, начинающийся с Запрещено…
* * *
В этот вечер в «Кабане» соседний столик рядом со столиком герра Хубича был занят парочкой, находившейся в явно дурном настроении.
Он, бритый парень английского типа с серым одновременно нежным и решительным взглядом.
О ней герр Хубич мог сказать только одно — красавица.
И ее душил гнев.
Когда герр Хубич видел женщин в гневе, то были всегда беззубые обезьяны, которые бранятся, угрожают, брызжут слюной. Но эта была очень красива, даже если ее фиолетовые глаза горели яростным огнем, щеки наливались краской, а пальцы гневно стучали по столу.
— Милая, ты не будешь петь, — настаивал бритый парень.
— Дорогой, я буду петь, — решила женщина.
— Ну, послушай, перед этими…
Герр Хубич не понял короткого и резкого слова, но подсознание предупредило его, что это было бранное слово. Он слегка покраснел.
— Это ничего не меняет, — возразила красавица.
— Да!
Презрительное выражение на мгновение исказило красивый рот бритого парня. Его дама вибрировала, как арфа.
Герр Хубич никогда не видел никого прекраснее.
Зеркала напротив отразили его блестящее от пота лицо, редкие, но искусно расчесанные волосы, новый галстук, надетый сегодня вечером, короткий пиджак, шедевр известного дома моды.
Он послал своему отражению приветствие, ибо оно тоже хорошо выглядело. Он надеялся, его усилия привлекут внимание дамы.
Он кашлянул, громким голосом заказал пиво, обозвал профессора Фраубаха «грязной свиньей», чем вызвал неприкрытое неудовольствие педагога, а затем громко рассказал сальный анекдот, вызвавший возмущение Пфарера Рибеке и его уход.
Но дама не смотрела и не слушала. На ее ресницах, подкрашенных синей тушью, сверкали две жемчужинки.
Герр Хубич больше не мог терпеть и повернулся к даме:
— Могу ли я, мадам, осмелиться и попросить вас спеть?
* * *
Дама запела.
Безумный призыв любовного восторга Луизы, жалоба Баттерфляй, ненависть Кармен взлетели к небу, с которого внимательно глядели звезды.
Бритый парень, явно недовольный, удалился.
У герра Хубича возникло детское желание заплакать: так он был взволнован и влюблен.
Но он не знал, как выразить чувства в словах, а потому яростно запыхтел раскрашенной трубкой из фарфора, отчего дама закашлялась.
Но ему хотелось сказать что-то звонкое, несколько слов, которые останутся в памяти прекрасной певицы, словно яркая драгоценность, пропитанная восхищением и нежностью.
Он набрался храбрости.
— Я слышал, — сказал он, — в театре Трева, одну актрису, которая вам не ровня… Да-да, одну актрису…
— Я из Комической Оперы Парижа, — ответила дама.
Герр Хубич положил дымящуюся трубку. Наконец, у него была тема: Театр…
Однажды он побывал в Бейрете. Он знал Фауста, Лакме, Кармен, Белую Даму. Он видел Маленькое кафе Тристана Бернара в исполнении французских актеров во время турне.
