Ничего не объясняя, «сандаловцев» вывели из бункера и посадили в автозак. Через некоторое время их выгрузили во дворе за высоким забором, увитым спиралью «Егоза», возле мрачного здания с зарешеченными окнами.
«Здесь, пожалуй, не хуже, чем в бетонном подвале, – размышлял Аюб, пока их вели по гулкому коридору следственного изолятора. – Главное, сгинуть бесследно здесь шансов меньше. Плохо, если нас по разным камерам разделят».
– Стой! Лицом к стене!
Щелкнул замок, дверь камеры приоткрылась – цепь наверху позволяла оставить для входа-выхода только узкую щель.
– Встать в камере, отойти от двери! – привычно гаркнул конвоир. И уже тише скомандовал подконвойным: – Заходим!
Тюремное счастье изменчиво. Само сочетание слов «тюрьма» и «счастье» звучит дико. Еще нелепее это выглядит, если попытаться его представить. Угнетает здесь все: от резкого сокращения личного пространства и необходимости выстраивать отношения не просто с людьми, которых в свое окружение не выбирал, а с готовыми на все преступниками, до стойкого запаха пота, табака, грязного белья и испражнений, прочно въедающегося в одежду и поры кожи. Одного вида всех и вся в этом окружении порой достаточно, чтобы вогнать в тоску. Причем даже если стены выкрашены в белый цвет, они раздражают ничуть не меньше, чем серые или бурые. Потому что это все равно тюремные стены – стены, не пускающие на свободу. Какое уж тут счастье?! Разве что специфическое, тюремное…
В общем, счастье не счастье, а фортуна в этот раз повернулась к ним передом, как тогда показалось Аюбу, – всех четверых завели в одну камеру. Оказалось, что в сумрачном, прокуренном помещении на двадцать мест приходится в полтора раза больше арестантов. Они напряженно уставились на входящих.
«Судя по переполненности, всех боевиков уже посадили», – с сарказмом подумал Аюб, внимательно рассматривая хмурые лица. Настороженные взгляды испытующе корябали новичков. Кого это к ним забросили? Чего можно от них ждать? Пополнение «хаты» в тюрьме – большое событие, оно может нарушить и изменить сложившийся здесь уклад.
Дверь за спинами вновь прибывших закрылась, послышались удаляющиеся шаги конвоиров, но все продолжали стоять, изучая четверку крепких, серьезных и явно бывалых мужчин. Суровые небритые лица, изорванный, превратившийся в тряпье камуфляж со следами крови, бинты… Эти люди видали виды, с такими лучше шутки не шутить.
Наконец один из арестантов – жилистый чеченец лет сорока со шрамом на лице – неторопливо вернулся за стол и продолжил партию в нарды с тщедушным молодым пареньком. После этого стали рассаживаться по своим местам и остальные. Следуя примеру сокамерника со шрамом, они не обращали внимания на новичков, словно их здесь и не было.
– Шаш-беш! – выбросив кости, воскликнул человек со шрамом.
«Смотрящий, – понял Аюб. – Где-то я его видел… Точно!»
В памяти всплыла фотография с ориентировки. Вахид Хатуев, полевой командир, награжден высшим ичкерийским орденом «Къоман Сий» что означало «Честь нации», позывной «Сиддикъ»
[20]. На той фотографии он был в зеленом берете с кокардой самопровозглашенной Ичкерии – полулежащей под луной волчицей и девятью звездами в нижней части, по количеству тухумов
[21].
«Выходит, здесь собраны участники НВФ, – продолжал размышлять Граф. – Обычные зэки и федералы – на других этажах. Значит, нас отнесли к боевикам…»
Он вздохнул. Надо было начинать разговор и завоевывать право на внимание. Сейчас они были здесь пустым местом, а пустое место никаких прав не имеет.
– Мир и покой вашему дому, – хрипло произнес он.
Хатуев повернул голову, как будто только сейчас их увидел. Лицо его ничего не выражало.
– Кто вы и откуда?
– Посланник Аллаха говорил: «Души подобны воинам! Те из них, которые узнают друг друга, объединяются, а те, которые друг друга не узнают, расходятся», – ответил Аюб. – Ассаляму алейкум, Сиддик!
На каменном лице проступил интерес.
– Знание хадисов, украшает правоверного… Но разве мы знакомы?
– Слухи о делах достойных людей идут далеко впереди их самих.
– Какие дела ты имеешь в виду?
– Многие, о которых я слышал, позволяют считать тебя, Сиддик, достойным человеком. Надеюсь, что о некоторых наших ты тоже слышал.
– Может и слышал. Назови свои дела.
– Зачем говорить то, о чем ты наверняка догадаешься сам?! Среди присутствующих здесь истинных мусульман может быть кафир или муртад, который, как собака, прислуживает и передает все слова своему хозяину.
– Но среди твоих спутников двое по виду русские. Разве они правоверные?
– Они не просто мусульмане, они мои братья!
– Может проверим, обрезанные ли они? – хихикнул тщедушный парень, который играл с Хатуевым в нарды.
Но Сиддик бросил на него недобрый взгляд, и тот замолчал.
– Не советую никому проверять моих братьев! – твердо сказал Граф.
– Ты у них старший? – спросил Хатуев.
– Да.
– Ручаешься за них?
– Ручаюсь, как за себя!
– Это достойный ответ! Располагайтесь, вон там. – Хатуев указал на верхнюю шконку у входа. Сидевшие на ней, свесив ноги, два парня молча спрыгнули и освободили место.
– У нас тесно, спим вдвоем и по очереди, так что придется привыкать.
Отведенное им место не было ни удобным, ни престижным, но не идти же сразу на конфликт. Пока к ним относились настороженно, но в общем доброжелательно, и это отношение нужно было, как минимум, сохранить и укрепить. Тем более что следовало изучить обстановку: насколько сплоченны арестанты, все ли безоговорочно признают авторитет Хатуева…
Больше в этот день вопросов им никто не задавал. Кого-то уводили на допрос, потом приводили, они рассказывали о чем их спрашивали, другие давали советы… Тесная камера гудела, как улей.
Тщедушного паренька, как оказалось, звали Айнди. Сегодня он получил передачу: дешевый чай, карамельки, сигареты без фильтра… Но и это было редкостью – передачи носили только тем, кто жил неподалеку.
«Может, он стукач? – размышлял Аюб, лежа на верхнем ярусе. – Может, опера с ним так за услуги расплачиваются, забрав все это из общаковских передач в качестве мзды за попустительство? Эдакий круговорот сигарет в природе. А может, и правда с воли посылка».
Пытаться при такой скученности и текучке с ходу распознать, кто есть кто – дело почти безнадежное. Тот, кто с виду колхозник, может оказаться головорезом, и наоборот.
После обеда Аюба переодели в дешевый спортивный костюм. Правда, он был коротковат и широковат, поэтому выглядел как спортивное кимоно. Впрочем, это обстоятельство его никак не беспокоило. Удивило другое: одежду заключенные носили свою. Но ни у кого из сандаловцев, кроме порванного и пропитанного потом и кровью камуфляжа, ничего не было, их и оставили в этом тряпье. А тут такая забота! С чего бы это?
