– Кажется, в Кроудоне.
Никто не знал. Никто не мог сказать с уверенностью. Стук в дверь.
– Войдите.
Это был Найэл. Волна облегчения, но ее сразу сменяет раздражение.
– Где ты был? Почему не пришел раньше?
– Я кое-что делал.
Спрашивать Найэла бесполезно. Он сам себе закон.
– Я думала, ты сидишь в первом ряду, – сердито сказала Мария, стирая с лица грим.
– Я видел пьесу четыре раза, то есть примерно на три больше, чем следовало, – ответил Найэл.
– Сегодня я была очень хороша. И совсем другая, чем в тот вечер, когда ты видел меня последний раз. Большая разница.
– Ты всегда разная. Я никогда не видел, чтобы ты дважды делала одно и то же. На, возьми этот пакет.
– Что это?
– Подарок, который я купил тебе в Нью-Йорке на Пятой авеню. Ужасно дорогой. Называется неглиже.
– Ах, Найэл…
Она вновь была ребенком, который разрывает упаковку, бросает оберточную бумагу на пол, затем быстро подбирает – оберточная бумага теперь большая редкость – и, наконец, вынимает из коробки тонкий, струящийся идиотизм, прозрачный и абсолютно никчемный, непрактичный.
– Должно быть, стоит уйму денег.
– Так и есть.
– Общественные связи?
– Нет, личные. Больше ни о чем меня не спрашивай. Надень.
Как приятно получать подарки. Почему она, как ребенок, сама не своя до подарков?
– Ну как?
– Отлично.
– И к телу очень приятно. Я назову его «Страсть под вязами»
[63].
Такси найти не удалось. Они были вынуждены возвращаться на квартиру Марии почти ощупью, прокладывая себе путь в тумане, прислушиваясь к тяжелому дыханию поезда где-то высоко под небом.
– Дело в том…
– Дело в чем?
– Дело в том, что, вместо того чтобы привозить мне «Страсть под вязами», следовало привезти гору еды в банках. Но тебе это, конечно, не пришло в голову.
– А какой еды?
– Ну… ветчины, языков, цыплят в лаванде.
– А вот и привез. У швейцара в вестибюле я оставил огромный пакет со всякой всячиной. Скоро увидишь. Цыплят, правда, нет. Но есть сосиски.
– Ах, ну тогда…
В квартире, расхаживая между спальней и кухней, она разговаривала то с Найэлом, то с закипающим чайником.
– Только посмей перелиться через край. Я за тобой слежу… Найэл, зачем ты роешься в комоде? Оставь его в покое.
– Хочу найти еще одно шерстяное одеяло. Что там лежит у тебя под гладильной доской завернутое в плед?
– Не трогай… хотя нет. Бери. Но не пролей коньяк на подол.
– Коньяка у меня нет. А жаль. В квартире ледяной холод. У меня стучат зубы.
– Тебе это не повредит. Ты слишком привык к горячим батареям… Ну вот, потеряла консервный нож. Найэл, что это на тебе? Ты похож на негритянского менестреля.
– Это моя американская пижама. «Страсть под кизилом», нравится?
– Нет. Какие отвратительные темно-каштановые полосы… Сними ее. Надень шотландцев, проливших свою кровь
[64].
– Можно и проливших кровь шотландцев.
Над крышей прогрохотал еще один поезд. Куда? Откуда? Лучше поскорее налить грелку.
– Найэл, ты хочешь есть?
– Нет.
– А захочешь?
– Да. Не беспокойся. Если захочу, открою банку сосисок рожком для обуви. Между прочим, что такое бомбейская утка?
– Общее купе в спальном вагоне. Неужели ты забыл?
– Ах да, конечно. Но какое отношение это имеет к нам? Сегодня ночью?
– Никакого. Просто мне надо было отделаться от Полли.
Приятное тепло чашки обжигающего чая, потом грелка в ногах. Приятная тишина – ни скорых поездов, ни хлопающих дверей и окон; лишь тиканье часов на прикроватном столике, светящиеся в темноте стрелки показывают десять минут первого.
– Найэл?
– Что?
– Ты читал в вечерней газете заметку про то, как умирающая жена одного старого полковника Нозворта попросила сыграть на ее похоронах «Ты действуешь мне на нервы»?
– Нет.
– Какая хорошая мысль. Я вот все думаю, кто бы это действовал ей на нервы.
– Думаю, старик Нозворт. Мария, как ты думаешь, чем нам заняться?
– Не знаю. Но чем бы мы ни занялись, это будет восхитительно.
– Тогда перестань разговаривать…
В холле, в Фартингзе, кто-то ударил в гонг. Мария открыла глаза и села, вся дрожа. Она протянула руку к пробке, и остывшая вода с рокотом и бульканьем устремилась в сток за окном. Мария сильно опаздывала к воскресному ужину.
Глава двадцать первая
Селия закрыла за собой дверь детской. Все правильно, сказала она себе, все, о чем мы говорили днем: они другие, не такие, какими мы были в их возрасте. Наш мир был миром воображения. Их мир – мир реальности. Они все видят в истинном свете. Для современного ребенка кресло – всегда кресло, а не корабль, не необитаемый остров. Узоры на стене – всего лишь узоры; не образы, чьи лица изменяются с наступлением сумерек. Игра в шашки или фишки – не более чем состязание в мастерстве и везении, как бридж для взрослого. Для нас фишки были солдатами, безжалостными и злыми, а король с короной на голове – надменным властелином, который с пугающей силой перепрыгивал с квадрата на квадрат. К сожалению, современные дети лишены воображения. Они милы, у них беззаботные, честные глаза, но в их жизни нет волшебства, нет очарования. Очарование ушло и едва ли вернется…
– Дети укрыты, мисс Селия?
– Да, Полли. Извините, что я не поднялась и не выкупала их.
– Ах, с этим все в порядке. Я слышала, как вы разговариваете в гостиной, и подумала, что вам надо многое обсудить. Миссис Уиндэм выглядит усталой, вам не кажется?
– Это все Лондон, Полли. И дождливый день. Да и пьеса, в которой она играет, не пользуется успехом.
– Наверное, так. Какая жалость, что она мало отдыхает и не приезжает сюда на более длительное время, чтобы побыть с мистером Уиндэмом и детьми.
– Для актрисы это не так просто, Полли. Кроме того, длительный отдых не для нее.
– Дети так мало ее видят. Папочке Кэролайн пишет два раза в неделю, а мамочке никогда. Порой мне трудно удержаться от мысли…
