Сказать никто ничего не мог. Все и без того было сказано…
– Вот газеты, – сказала Мария. – Не хочешь почитать, что пишут о спектакле?
Папа протянул руку и, не говоря ни слова, взял газеты. Он скрылся с ними в ванной и с шумом захлопнул дверь. Мария пожала плечами.
– Если он и дальше будет так вести себя… – сказала она. – Это просто нелепо… Ты ужасно выглядишь. В чем дело?
– Я почти не спала, – сказала Селия.
– Какой номер телефона? – спросила Мария. – Придется мне самой позвонить и выяснить, в чем тут дело.
– Чей номер?
– Фриды, конечно. Я должна поговорить с Найэлом.
Она спустилась вниз и закрылась в малой гостиной, где был еще один телефон. Там она пробыла довольно долго и вышла бледной и раздраженной.
– Это правда, – сказала она. – Найэл не вернется в школу. Со школой покончено. Он собирается жить с Фридой в Париже.
– Но… она присмотрит за ним? – спросила Селия. – С ним все будет в порядке?
– Конечно будет, не говори глупостей, – сказала Мария. – И с ним будет его музыка. А это все, что его интересует, – его музыка.
На какое-то мгновение Селии показалось, что Мария вот-вот расплачется. Мария, которая презирала малейшее проявление слабости и ни разу не уронила ни единой слезы. У нее был растерянный, испуганный вид человека, неожиданно обнаружившего, что он всеми покинут. Но вот снова зазвонил телефон. Селия пошла в малую гостиную снять трубку. Когда она вернулась, Мария все еще стояла на нижней ступени лестницы.
– Это тебя, – сказала Селия. – Сама знаешь кто.
– Он сам или его секретарь?
– Он сам.
Мария снова вошла в малую гостиную и плотно закрыла за собой дверь.
Селия стала медленно подниматься по лестнице. У нее болела голова, но ей не хотелось ложиться в постель. Если она ляжет, то пропустит звонок студента-медика. Когда она свернула в коридор, Папа с газетами в руках выходил из ванной.
– А знаешь, они действительно очень хороши, – сказал он Селии. – Положительно хороши. Все, кроме той, что написал этот ничтожный простофиля из «Дейли». Интересно, кто бы это мог быть. Я позвоню редактору. Его уволят. Послушай-ка одну заметку из «Мейл». Она озаглавлена «Еще один триумф Делейни. Его добивается второе поколение».
Широко улыбаясь, Папа начал вслух читать заметку. Про Найэла он уже забыл.
Селия вернулась в свою комнату, села и стала ждать. Телефон звонил все утро. Но не ей. Непрерывно звонили самые разные люди, чтобы поздравить Марию. Когда в половине первого позвонила Фрида, Папа по-прежнему не стеснялся в выражениях, хоть и не в такой степени, как в половине одиннадцатого. Разумеется, он никогда не простит ей, но, что правда, то правда, в школе мальчик действительно попусту тратит время, и если у него и впрямь такой мелодический дар, как настаивает Фрида, то ему и в самом деле лучше поехать в Париж и заняться изучением нотной грамоты. Но мальчик восемнадцати лет…
– Возможно, вчера вечером он и был мальчиком, – возразила Фрида, – но, уверяю вас, сегодня утром он уже мужчина.
Чудовищно. Постыдно. Но какова история для «Гаррика»! На ланч в свой клуб Папа отправился в состоянии радостного негодования.
И пока Найэл сидел на полу в гостиной Фриды на Фоли-стрит и ломаной вилкой ел омлет, пока Мария сидела в «Савое» за столиком рядом с окном, выходившим на набережную, и ела устриц а-ля Балтимор, Селия сидела совсем одна в столовой на Сент-Джонз-Вуд, ела чернослив со сливками и ждала, не зазвонит ли телефон. Но он так и не зазвонил. Студент-медик все-таки не узнал Папу. А спросить ее имя просто забыл.
Глава тринадцатая
А были ли мы счастливы в молодости? Возможно, это только иллюзии? Возможно, и тогда время текло так же, как сейчас, когда каждый из нас троих приближается к пятому десятку; разве что немного медленнее. Просыпаться утром было легче, с этим мы согласны. Ведь сон был крепок. Не те судорожные урывки между часами бессонницы, как теперь. Пятнадцать лет назад каждый из нас мог лечь спать в три часа утра и, чем бы ни занимался до этого, как усталый щенок, свалиться на подушки. Сон приходил сразу, глубокий, приносящий забвение, мертвый сон. У каждого из нас была своя излюбленная поза. Мария лежала на боку – одна рука под щекой, другая закинута за голову. Селия засыпала на спине – руки вытянуты по швам, но край пухового одеяла натянут под самый подбородок. Найэл всегда спал, как младенец во чреве матери. Он лежал на правом боку, скрещенные на груди руки касаются плеч, спина выгнута, колени подтянуты к середине туловища.
Говорят, что во сне обнажается наша скрытая сущность, потаенные мысли и желания ясно отражаются на наших лицах и в наших позах; но никто, кроме ночной тьмы, их не читает.
Мы и сегодня не изменяем своим позам, но мы мечемся, ворочаемся; и порой проходят часы, прежде чем мы забываемся сном; и когда просыпаемся в тиши медленно занимающегося рассвета, вместе с нами просыпаются птицы. И машины на улицах города ревут голодным воем уже в семь, уже в половине седьмого утра. А бывало, пробьет десять, даже одиннадцать утра, прежде чем мы стряхнем с себя сон, зевнем, потянемся, и новый радостный день откроется перед нами подобно чистым страницам дневника, белым, манящим, ждущим, когда их заполнят.
Для Марии это был весенний Лондон…
С приходом первых апрельских дней что-то неуловимое проникает в воздух, касается вашей щеки, отзывается во всем вашем теле, и тело оживает. Окна широко распахнуты. В Сент-Джонз-Вуд весело щебечут птицы, а на голой ветке невысокого, закопченного дерева сидит черный дрозд. Немного дальше по дороге, в саду перед небольшим домом, вот-вот зацветет миндаль – бутоны уже набухли и налились жизнью.
В такой день вода в ванной бежит свежо и свободно, с громким плеском льется из кранов, и, пока она журчит под ногами, вы поете, поете так искренне и чисто, что голос ваш заглушает шум водного потока. Как странно, думала Мария, густо намыливаясь, если принимаешь ванну вечером, то живот такой круглый и надутый, а утром плоский и твердый, как доска.
Приятно быть плоской. Приятно быть твердой. Приятно иметь такую фигуру, а не как у некоторых – с большими жирными ягодицами, которые при ходьбе трутся друг о друга, и с могучей грудью, которую приходится чем-то подпирать, чтобы она держалась на месте. Хорошо иметь кожу, которой ничего не надо, кроме крема и пудры, и волосы, по которым достаточно пройтись гребнем два раза в день, и они не растреплются. У нее было новое зеленое платье с кушаком на золотой пряжке. Была и золотая брошь, которую подарил ей ОН. Брошь она надевала, только выходя из дома, – Папа мог увидеть и спросить, кто ее ей подарил. Труда однажды увидела брошь на туалетном столике.
– На деньги, что тебе платит твое начальство, такую не купишь, – заметила она. – Учти, я не задаю вопросов, а просто говорю, что есть на самом деле.
– Это премия, – сказала Мария. – То, что дают, когда ты бываешь умной девочкой.
