Найэл не ответил, но его игра превратилась в сплошной набор резких, неприятных диссонансов.
– В то лето часто гремел гром, – сказала Селия, – как никогда часто. И я научилась плавать. Папа учил меня с поразительным терпением. В купальном костюме он выглядел не лучшим образом, бедняжка, он был слишком большой.
Но конечно же, думала она, единственное, что мы по-настоящему помним, это кульминация.
– Я играл на песке в крикет с этими ужасными мальчишками из отеля, – неожиданно сказал Найэл. – У них был тяжелый мяч, и мне это очень не нравилось. Но я решил, что все же лучше попрактиковаться перед тем, как в сентябре идти в школу. В прыжках я был гораздо сильнее. В прыжках я разбил их наголову.
Боже мой, к чему Мария клонит, вороша прошлое? Что это может дать, какая от этого польза?
– Недавно мы говорили о том, что по-разному смотрим на один и тот же предмет, – продолжала Мария. – Найэл сказал, что мы на все смотрим с различных точек зрения. Думаю, он прав. Селия, ты говорила, что в то лето часто гремел гром. Я не помню ни одной грозы. Изо дня в день было жарко и ясно. Немудрено, что никто не знает правды о жизни Христа. Люди, которые писали Евангелие, рассказывают совершенно разные истории. – Она зевнула и подложила под спину подушку. – Интересно, в каком возрасте мне следует сообщить детям сведения, необходимые для их полового воспитания? – без всякого перехода сказала она.
– Ты последняя, кому это следует делать, – сказал Найэл. – В твоем пересказе они будут звучать слишком возбуждающе. Предоставь это Полли. Она слепит фигурки из пластилина и на них все покажет.
– А Кэролайн? – сказала Мария. – Она давно вышла из того возраста, когда играют с пластилином. Придется директрисе школы просветить ее.
– Думаю, в школах сейчас это делают очень хорошо, – серьезно сказала Селия. – Целомудренно, наглядно и без лишних эмоций.
– Что? Рисунки на доске? – спросила Мария.
– Полагаю, что да. Но не уверена.
– Не слишком ли это грубо? Как те отвратительные рисунки мелом с нацарапанными надписями, вроде «Том гуляет с Молли».
– О, может быть, и не на доске. Может быть, эти предметы в бутылках… Эмбрионы, – сказала Селия.
– Еще хуже, – сказал Найэл. – Я бы просто не мог на них смотреть. Секс и без эмбрионов достаточно хитрая штука.
– Вот уж не знала, что ты так считаешь, – сказала Селия. – Да и Мария тоже. Но мы отклонились от темы. Не понимаю, какая связь между летними каникулами в Бретани и сексом.
– О да, – сказала Мария. – Где уж тебе.
Селия намотала шерстяную нитку на катушку и положила ее в корзинку с носками.
– Было бы гораздо лучше, – строго сказала она, – если бы вместо того, чтобы раздумывать о том, давать ли уроки полового воспитания, ты научилась штопать их носки.
– Дай ей выпить, Найэл, – утомленно сказала Мария. – Она собирается прочесть мне проповедь. Любимое занятие старых дев. Ужасно скучно.
Найэл наполнил бокал Марии, затем свой и Селии.
Он вялой походкой подошел к роялю и, напевая вполголоса, поставил свой бокал на выступ рядом с клавиатурой.
– Какие там были слова? – спросил он. – Я не могу вспомнить слова.
Он начал играть, очень тихо, осторожно, и мелодия перенесла нас в прошлое.
Au clair de la lune,
Mon ami Pierrot,
Prête-moi ta plume,
Pour écrire un mot.
Ma chandelle est morte,
Je n’ai plus de feu.
Ouvre-moi ta porte
Pour l’amour de Dieu
[15].
Мария пела тихо, чистым детским голосом; она единственная из нас троих помнила слова.
– Найэл, ты обычно играл ее, – сказала она, – в той нелепой маленькой душной гостиной на вилле, пока мы все сидели на веранде. Ты повторял ее снова и снова. Почему?
– Не знаю, – сказал Найэл, – не помню.
– Папа часто ее пел, – сказала Селия, – когда мы уходили спать. У нас была сетка от комаров. Мама обычно лежала в шезлонге в том белом платье и вместо веера обмахивалась хлопушкой для мух.
– Действительно, часто бывали грозы, теперь я вспомнила, – сказала Мария. – Всю лужайку заливало в какие-нибудь пять минут. Мы бегом поднимались с пляжа, задрав юбки на голову. Бывали и морские туманы. Маяк.
– Тот человек, который хотел написать для Мамы балет, так и не поняв, что она презирает традиционный балет и танцует в своей индивидуальной манере, – как его звали? – спросила Селия.
– Мишель как-то-там-еще, – сказал Найэл. – Он все время смотрел на Маму.
– Мишель Лафорж, – сказала Мария. – И на Маму он смотрел отнюдь не все время.
Мы помнили дом удивительно отчетливо и зримо. Он стоял невдалеке от скал, круто обрывающихся в море, отчего взбираться на них было опасно. Через сад к пляжу сбегала извилистая тропинка. Вокруг было много утесов, заводей, манящих и пробуждающих любопытство пещер, куда солнце просачивалось медленно, с трудом, словно дрожащий свет факела. На скалах росли дикие цветы. Морская гвоздика, армерия, бальзамия…
Глава шестая
Когда опускался туман, день и ночь напролет выла сирена. Милях в трех от берега из моря выступала небольшая группа островов. Они были окружены скалами, и на них никто не жил: за ними высился маяк. Вой сирены доносился оттуда. Днем он не очень докучал нам, и мы вскоре привыкли к нему. Иное дело ночью. Приглушенный туманом вой звучал грозным предзнаменованием, повторяющимся со зловещей регулярностью. Ложась спать после ясного, теплого, без малейшего намека на туман дня, мы просыпались в предрассветные часы, и тот же заунывный, настойчивый звук, что разбудил нас, вновь нарушал тишину летней ночи. Мы старались представить себе, что его издает безобидное механическое устройство, приводимое в действие смотрителем маяка, как какая-нибудь машина или мотор, который можно включить руками. Но тщетно. До маяка было не добраться, бурное море и скалистые острова преграждали к нему путь. И голос сирены продолжал звучать как голос самой судьбы.
Папа и Мама перешли в запасную комнату виллы: Маме было нестерпимо тяжело просыпаться по ночам и слышать вой сирены. Вид из их новой комнаты был ничем не примечателен: окна выходили на огород и дорогу в деревню. К тому лету Мама устала больше обычного. Позади был долгий сезон. Всю зиму мы провели в Лондоне, на Пасху поехали в Рим, затем на май, июнь и июль в Париж. На осень планировалось продолжительное турне по Америке и Канаде. Поговаривали о том, что Найэл, а возможно, и Мария пойдут в школу. Мы быстро росли и выходили из повиновения. По росту Мария уже догнала Маму, что, наверное, не так и много – Мама была невысокой, но, когда на пляже Мария перепрыгивала с камня на камень или вытягивалась на каменистой площадке, перед тем как нырнуть, Папа как-то сказал, что мы и не заметили, как она за одну ночь превратилась в женщину. Нам стало грустно, особенно Марии. Она вовсе не хотела быть женщиной. Во всяком случае, она ненавидела это слово. Само его звучание напоминало кого-то старого, вроде Труды, кого-то очень скучного и унылого – может быть, миссис Салливан, когда та делает покупки на Оксфорд-стрит, а потом несет их домой.
