— А ты заблудился? — спросила Ай Мин.
— Естественно. Тут же столько места. Больше миллиона людей нужно, чтобы его заполнить. Даже в шестьдесят шестом хунвейбинам это не удалось.
— Пап, — сказала Ай Мин. — Я хочу уехать за границу.
Какая-то ее часть оставалась нетронута, подумала она; она никогда бы не ожила, если бы ей не дали места.
— Чтобы уехать за границу, нужны деньги. Таких денег у нас с твоей матерью нет.
— Те, у кого нет денег, пытаются найти, кто им их даст.
Воробушек молчал.
«Искусство войны», пристыженно подумала Ай Мин. Действуй тоньше! тоньше! и для всего используй шпионов.
— Если бы у тебя в Канаде нашлись знакомые, чтобы заплатить за меня, я бы могла поехать.
Отец поглядел на нее словно бы откуда-то совсем издали. Не выразилась ли она слишком прямо? Не было ли очевидно, что она вторглась в его частную жизнь?
— Ивэнь мне рассказывала, — поспешно сказала она, сочиняя напропалую. — Она говорит, у нее в Америке дядя. Поэтому она и подала документы на выезд. Я подумала, может, мы кого-нибудь знаем.
— Откуда мне знать кого-то в Канаде? — сказал папа.
Голос его был пронзительно нежен и впился в Ай Мин, как зубочистка.
— Не знаю… ты наверняка должен знать кого-нибудь из музыкантов, кто уехал, — жалобно сказала она. — С моими отметками, если б я хорошо готовилась, я бы…
— Бэйда — лучший университет страны. Мы с твоей матерью не хотим, чтобы ты училась в Канаде, это слишком далеко.
— Но ты бы мог поехать со мной!
Воробушек покачал головой — но не так, словно хотел сказать «нет».
— Однажды, — сказала Ай Мин, — ты мне рассказывал, что в молодости хотел уехать за границу. Чтобы писать музыку. Чтобы испытать новые влияния. Так почему же сейчас слишком поздно? Пап, ты двадцать лет проработал на заводе, и для человеческой жизни это вообще-то долго. Я думаю… У меня такое чувство, что все меняется. Весь смысл реформ Ху Яобана был в том, чтобы дать возможности таким людям, как ты, людям, с которыми обошлись несправедливо.
— Так ты, Ай Мин, думаешь, что со мной обошлись несправедливо?
Он коснулся цветка, который она приколола к его пальто, словно только что его заметил.
Ай Мин захотелось лечь и свернуться клубком. Хоть ее намерения и были благими, прямота собственных слов заставляла ее чувствовать себя так, точно она тычет и тычет в него острой заостренной палкой.
Помолчав немного, Воробушек сказал:
— А как же твоя мать?
— Мама почти двадцать лет жила без нас. Ей-то какая разница?
— Она жила без нас потому, что на работу и на место жительства нас распределяет правительство.
— Но почему? Почему мы сами за себя выбирать-то не можем?
Напротив них, в пустоте площади, плакаты задавались тем же вопросом. Ай Мин была не одинока в своих мыслях, ей нечего было бояться. Папа сам не понимает, до чего он боится, подумала она. Его поколение так к этому привыкло, что они даже не понимают, что страх — их основное чувство.
— Я выбрал свою жизнь, Ай Мин, — сказал он. — Я выбрал жизнь, с которой я смог бы жить. Может, со стороны оно так не выглядит.
Интересно, подумала Ай Мин, а сам-то он себе верит?
— Я знаю, пап, — сказала она.
Они стояли вместе на площади, пустоту которой смягчали траурные венки. Здешняя архитектура была задумана так, чтобы человек чувствовал себя ничтожным и крошечным, но Ай Мин ощущала себя до странности большой — тут было так много места, что ребенок мог бегать как угодно, выписывать какие угодно фигуры, и никого и ничего не встретить.
— Я хочу узнать, как это — жить в молодой стране, где много места, — сказала она. — Когда говоришь что-нибудь вслух, сам слышишь себя по-другому.
Воробушек кивнул.
Ай Мин сказала:
— Канада.
На ум Воробушку непрошеными пришли строки Председателя Мао:
Много нужно нам было сделать
И споро.
Небо с землей кружатся,
Времени нет у нас.
Десять тысяч лет — долгий срок;
И утренний час, и вечерний оттого на вес золота.
Рядом, перед Домом народных собраний, первая шеренга милиционеров тоже вроде бы таяла. Возможно, подумал Воробушек, человек иногда даже не понимает, что замолчал. Ку могла, как материя, начинаться с силы — и исподволь преображаться в потерю.
Они дошли до южного края площади.
Теперь Ай Мин спрашивала:
— А почему студенты встали на колени?
— Я полагаю… они хотели выказать почтение. Приближались к власть имущим именно так, как по обычаю полагается просителям.
— А почему из чиновников тогда никто не вышел?
— Потому что… несмотря на то что они стояли на коленях, если бы к ним вышел член правительства и ответил на их требования, студенты оказались бы в положении сильного.
Солнце светило ярко, но ветер был холодный. Дочь крепко обхватила себя руками. Бумажные цветы кучами валялись на земле, на деревьях росли бумажные гвоздики — хотя некоторые свалились и были раздавлены непрерывным потоком велосипедов. Он слышал перезвон их колокольчиков — и вырвавшуюся на волю музыку в голове, Двенадцатую Гольдберг-вариацию, два голоса, сплетающиеся в чуть запыхавшемся каноне — словно узел, который так никогда и не затянули. Он мог бы снова писать музыку. Сама эта мысль его потрясла. Может быть, удалось бы добыть рояль, он мог бы сходить в Центральную консерваторию и попросить попользоваться репетиционной. Но затем Воробушку вспомнился он сам, ожидающий под вращающимися вентиляторами, и улыбнулся при мысли о том, как пришел бы в форме Третьего Пекинского проволочного завода и синей рабочей кепке. Он поразился нелепости такой картины. Возраст вдруг с силой обрушился на него, словно какая-то повязка на глазах вдруг ослабла и позволила ему увидеть вещи как есть.
Ему хотелось взять Ай Мин за руку. Порой, когда Ай Мин разбивала коленку о стол или страдала какой-нибудь душевной меланхолией, ее боль словно поселялась и в нем. Где пролегала граница между родителем и ребенком? Он всегда старался не подталкивать ее в какую-либо сторону, всегда боясь, что вдруг толкнет ее к партии, но что, если его молчание ее как раз и подвело — или повредило ей в чем-нибудь важном? Но быть может, подумал он, родитель всегда должен в чем-нибудь ошибаться — давать ребенку, куда вонзить зубы, потому что только так ребенок способен себя познать. Он подумал об этих студентиках, стоявших на коленях со своей петицией. В конце концов их арестуют. Этого не избежать.
— Пап, что стало со всей той музыкой? А что, если… Я бы очень хотела, чтобы ты смог уехать, на Запад или еще куда-нибудь. Я думаю, если б не я, ты, может, попытался бы прожить более честную жизнь.
