— Я лучше плату спаяю, чем напишу симфонию.
На фабрике руки Воробушка выучили совершенно новый язык. Само его тело изменилось. Председатель Мао был прав: чтобы изменить сознание человека, достаточно лишь изменить его бытие.
Кай зажег сигарету и передал ему. Сигареты были элитной марки «Феникс», которую Воробушек никогда прежде даже не видел. Кай зажег себе другую и держал ее отведенной в сторону. Пепел безвредно падал на бетонный пол. Потолок исчез в клубах дыма.
— Раньше я во всем слышал музыку, — сказал Воробушек, и фраза повисла в воздухе между ними. Он не знал, как ее закончить.
— Милый Воробушек… — выдыхая дым, Кай сменил позу — теперь его левый локоть частично прикрывал лицо. — Я так обо всем жалею, правда жалею… мы были совсем одни, но Чжу Ли было хуже всех. Мы все себя по-своему предали. Не ты… но я отреагировал единственным образом, который знал. Я хотел только одного — защитить годы своих усилий, защитить то, что я любил. Я знаю, что ошибался, — слова доносились будто из дальнего угла комнаты, звуча отдельно от Кая. — Все мы совершали ошибки… но разве ты не видишь, что все это кончено. Больше десяти лет прошло… Она всегда говорила, что имеет значение только твой талант, и она была права. Что там с твоей Третьей симфонией? Это был твой шедевр. Полная противоречий, огромная, живая. Я десять лет ее не слышал, но даже сейчас все равно смог бы ее сыграть… Ты ее, должно быть, уже закончил.
— Да я не помню даже, как она начиналась, — сказал он. Ему хотелось спросить Кая, разоблачал ли тот Чжу Ли, — но он не мог заставить себя произнести эти слова. И действительно, все ведь разоблачали друг друга, чтобы спастись самим — даже Папаша Лютня, даже его собственные братья. Ответ Кая ее бы не вернул. — Ты ведь ее любил, да?
— Чжу Ли больше нет, — тихо сказал тот. — Многих больше нет, ты что, не видишь?
— Я не вижу.
Кай повернулся набок и с мольбой взглянул на него. Он с силой загасил сигарету и бездумно зажег следующую, не в силах вынести молчание.
— На похоронах премьера Чжоу Эньлая, — сказал он, — я пошел на площадь Тяньаньмэнь, читал дацзыбао и письма, которые принесли люди. Я выучил их наизусть. Говорю тебе, мир — я не верю. Я не верю в небес синеву. Я не верю, что сны неправдивы, что по смерти ответ не держать. Все это читали, и я подумал: а что бывает, когда сто тысяч человек учат наизусть одни и те же стихи? Что-нибудь от этого меняется? На площади Тяньаньмэнь столько скорбящих было… сотни тысяч рабочих. Плачущих у всех на глазах, потому что на пару дней им разрешили скорбеть публично. Пришли милиционеры и забрали все траурные венки. Люди были вне себя от ярости. Они собрались на площади и кричали: «Верните нам наши цветы! Верните!» И кричали: «Да здравствует премьер Чжоу Эньлай!»
Воробушку хотелось переслушать Пятую симфонию — вдумчивое ларго, в котором все отражалось как в зеркале. Шостакович стал тем композитором, кто наконец-то написал о презрении и вырождении, кто натравил гармонию на нее самое и вывел на чистую воду все скрипы и диссонансы. Годами он прилюдно говорил всем подряд, что работает над симфонией в честь Ленина, но до сих пор от этой рукописи не обнаружилось и следа. Когда его травили в 1936-м, а потом опять — в 1948 году, Шостакович отвечал: «Буду пытаться снова и снова». Хватило бы композитору, жившему в Воробушке, силы воли на такое? Но раз уж он знал, что и воля, и талант ушли, что толку было начинать заново?
— Воробушек, помнишь классику, что мы учили наизусть? Эти слова по-прежнему правдивы. «Хоть мы с Кун Юном и не одного рода и даже не однофамильцы, но я из дружеских чувств служу ему и готов делить с ним горе и печали»
[16]. Мы всю свою жизнь этого ждали — и вот страна наконец-то открывает границы. Я тут думал… есть способы начать заново. Мы могли бы уехать.
Открывшиеся перед Воробушком возможности, которые должны были бы его обрадовать, вместо этого разбили ему сердце. Он был уже не тем, что прежде.
Когда-то я преклонялся перед музыкой, подумал он. Я так сильно любил музыку, что сделался слеп к миру. Да какое у меня — у всех нас — право возвращаться? Повторение — лишь иллюзия. Идея возвращения, нового начала, создания новой страны, всегда была обманчивой — дивной грезой, от которой они пробудились. Быть может, прежде они и любили друг друга, но теперь Воробушек должен был заботиться о родителях. Они от него зависели, и жизнь его принадлежала не ему самому, а его жене — и Ай Мин тоже. Да, работа на заводе подарила ему душевный мир, какого он никогда прежде не знал. Рутина его освободила.
Кай уткнулся губами ему в плечо и в шею. Так они и лежали, не в силах двинуться вперед, не в силах продолжить.
— Ты правду сказал, — сказал Кай. — Я любил ее. Я вас обоих любил.
— Ничего постыдного в этом не было.
— Нет, — тихо сказал Кай. — Но я стыдился.
— Мы были молоды.
— То был особый род любви — но я тогда не понял.
— Если тебе выпадет шанс отправиться в Америку — езжай. Не упускай возможности. После всего, что ты повидал, после всего, что было сделано, не оборачивайся. Твоя семья, да и Чжу Ли, сказали бы то же самое.
Кай кивнул.
Плачет он, что ли, подумал Воробушек. Алкоголь и сигареты прочистили его мысли и обострили желание. Он знал — не с чего рыдать. Они были счастливцами, они прозрели сквозь иллюзию. Даже если в стране все так и продолжится, их никогда уже не заставят забыть. Я вас обоих любил, подумал Воробушек. Я вас обоих люблю.
— Прости, Воробушек, — сказал Кай. — Я чем угодно пожертвовал бы, чтобы быть другим человеком. Пожалуйста. Пожалуйста, позволь мне помочь тебе уехать.
— Нет, — сказал Воробушек. Чжу Ли тут, подумал он. А композитор давным-давно исчез, только вот сам Воробушек сразу этого не понял. Но стоило только посмотреть на его усталые, мозолистые руки, чтобы понять. — Моя жизнь — тут.
Десять лет спустя, в Шанхайской консерватории, Ай Мин шла, словно против ветра, против всякого рода музыки: трели и перкуссия, скрипка повторяет флотилию нот… Тихая Птичка шагал впереди. В новых брюках, небесно-голубой рубашке и кожаных туфлях, которые подарила ему Лин на Новый 1988 год, отец казался выше. Но, может, так выглядело только потому, что в своей обычной одежде, форме Хойчжоусского полупроводникового завода № 1, Воробушек вечно сутулился.
Отец взбежал по узкой дорожке консерватории, словно кто-то впереди его позвал.
За спиной у Ай Мин Папаша Лютня простонал:
— Ой-ё! У этих молодых пианистов вообще никакого понятия о контрапункте. Быстрее да громче, вот и все, что их интересует.
— Но красиво же, дедушка.
— Потому что слуха у тебя нет. И не было никогда, бедняжка.
Что было чистой правдой. Не далее как прошлым вечером он попытался поучить ее играть на эрху, а кончилось тем, что он орал: «Как может будущий ученый не держать ритм в четыре четверти?! Да даже вол это сможет!»
