Придя во Дворец народной культуры на территории Хойчжоусского батарейного завода, Воробушек предъявил билет и ждал, что его прогонят. Вместо того его проводили на ряд с зарезервированными сиденьями. Повсюду было движение. Свыше тысячи человек плотной толпой валили в зал: партийные работники (серые), служащие (белые), рабочие линии сборки (синие), толпясь под свисающим знаменем с надписью «Полностью разоблачим и осудим измену Родине, совершенную Бандой четырех!»
Воробушек отыскал свое место. За ним все поворачивали головы на женщину лет двадцати пяти, в бледно-зеленой юбке и блузке в цветочек. Еще несколько месяцев назад блузку в цветочек сочли бы неприемлемой и даже преступной, но сегодня она казалась лишь не к месту. Молодая женщина, до странного ему чем-то знакомая, была с распущенными волосами. Они прихотливо вились, не заплетенные в косы. Снизу на подбородке у нее была вмятинка в форме большого пальца — примета скрипача. Она обернулась и посмотрела ему в глаза. Воробушек сморгнул — ему стало неловко, что его застигли, когда он пялился. Он вновь повернулся к сцене. В конце концов на авансцену вышел Ли Дэлунь — дирижер Центральной филармонии. Ли глядел с подиума не моргая, с трепетным спокойствием. Две ручки у него в нагрудном кармане вызывающе сияли. Ли объявил программу концерта (Малер, Бетховен и Копленд), а затем пространно заговорил о преемнике Председателя Мао Дэн Сяопине. То, что Дэн пришел к власти, было совершенно невероятно. Его тоже не пощадила культурная революция, его политическая карьера была уничтожена, семья — арестована. Его старшего сына пытали хунвейбины, и в 1966 году он выпал — или же его вытолкнули — из окна третьего этажа, в точности как Сань Ли. Но отец и сын пережили беспорядки, и сын в инвалидной коляске был теперь облечен славой. Дэн перехитрил госпожу Мао и ее обожателей, что ныне томились за решеткой. Теперь же при поддержке Политбюро он разворачивал ряд экономических и политических реформ. Для слушателей речь Ли сама по себе была песней, и люди в ответ на нее наперебой закричали: «Из искры возгорится пламя!» и «Будем бороться за введение четырех модернизаций товарища Дэна!» Имя Великого Кормчего, сяо пин, означало «бутылочка», и на деревьях, прямо за окнами зала, кто-то развесил маленькие зеленые бутылочки и красочные знамена с надписями «Дэн Синее Небо». Стекло позвякивало на ветру — надежда на лучшее будущее.
Перекрикивая гром аплодисментов, Ли заключил:
— Построим справедливое общество, революционный Китай, достойный музыкального народа!
За спиной у Воробушка девушка в цветастой блузке вздохнула, словно ей хотелось влететь на сцену, где торжественными рядами выстраивались музыканты.
Оркестр Центральной филармонии был одет по-простому — серые или синие брюки и рубашки на пуговицах с коротким рукавом. Сердце Воробушка билось так странно, что ему казалось, будто оно отделяется от его тела. От звуков настраивающегося оркестра он похолодел; струнные, деревянные и медные духовые разом взбирались вверх или спускались к долгой ля, и ноты у одного из гобоистов порхали, точно выпущенная на волю мысль. Воробушек с 1968 года не видел нот, и у филармонии они были вроде бы переписанные от руки. Пюпитры тоже были самодельные, скрепленные изолентой, струнами и деревянными колышками. Он ощутил постукивание палочки Ли Дэлуня по пюпитру так, точно дирижер чеканил ритм по Воробушкову хребту.
Неуверенным гулом взмыла Девятая симфония Малера.
Света в зале гасить не стали, и каждое лицо, каждая даже самая скупая реакция были на виду. Все застыли на своих местах. На сцене музыканты подались вперед, точно скользили по накренившейся корабельной палубе. Угол ярко-красного транспаранта — «Премьер Чжоу Эньлай вечно жив в наших сердцах» — оторвался и повис. Транспарант сложился по диагонали, но не свалился.
Опасность исходила словно отовсюду. Девушка закрыла лицо руками, и Воробушку отчаянно хотелось взять их и положить ей на колени. Ты не должна давать им понять, подумал он. Если они увидят, что ты всей душой этому предана, они это у тебя отнимут.
Мечтательная первая часть симфонии обрела резкость галлюцинации. Воробушек заглушил музыку раздумьями о самом Малере. На склоне лет композитор открыл для себя поэзию — в немецких переводах — Ли Бо и Ван Вэя, и их стихи послужили ему текстами для симфонии в песнях «Das Lied von der Erde» («Песнь о земле»). Стихи перевели на французский, а с него — на немецкий, а потом уже сам Малер прибавил к ним от себя, так что проследить строки — копии с неверно переведенных копий — до их первоначального вида было практически невозможно. Но некоторые стихи были известны, включая «Прощанье» Ван Вэя, знакомое всем в его собственном поколении и в поколении его матери, хоть они больше и не читали его вслух. «Ты мне говоришь: во всем мне здесь неудача, уйду я лежать там, где-то в Южных горах…»
[15]
На протяжении всего следующего часа Воробушку удавалось отгонять от себя звуки оркестра. В зале было тепло, и рубашка у него сперва взмокла, а затем влажная ткань отвердела до ледяного холода.
Антракта не было. Пока выкатывали рояль для концерта «Император» Бетховена, Ли Дэлунь вновь вышел к микрофону.
— Мы посвящаем этот Концерт номер пять нашему возвращенному к жизни товарищу, директору Шанхайской консерватории Хэ Лутину, — сказал он. — Да здравствует председатель Дэн! Да здравствует Коммунистическая партия Китая! Да здравствует наше отечество!
В зале же, подумал Воробушек, удивление и ужас, но и сдержанные аплодисменты, и даже — осторожное ликование. На авансцену вышел Кай и занял свое место за роялем. Тот был небольшой — такой до культурной революции могла бы держать в доме зажиточная семья. Это был первый с 1966 года увиденный Воробушком рояль.
Кай сидел с безупречно прямой спиной. Нот перед ним не было. Воробушку видно было, как неровно подвернутые брюки поднялись, открыв его лодыжки. Пианист ждал, положив обе руки на колени, пока концерт открывался сотрясавшими аудиторию выверенными восклицаниями. Кай вступил — со знакомой четкостью прохаживаясь по звукоряду в обе стороны, и только кончики его тела — голова, пальцы и стопы — двигались. В голове у Воробушка играло сразу несколько версий; он одновременно и смотрел выступление, и слушал воспоминание, запись. Он вслушивался в огромное пространство между «тогда» и «сейчас». Когда началось аллегро, Воробушек закрыл глаза. Вверх и вниз по звукоряду, словно Кай говорил ему, что выхода нет, что есть только тропка обратно назад и что даже когда мы думаем, что свободны, мы лишь бесконечно возвращаемся. Красота концерта была еще более страстной, чем ему помнилось, а еще более жалобной, тихой и сдержанной, и он стиснул руки, дабы впитать всем телом и радость, и скорбь. Он вспомнил, как давным-давно играл для Чжу Ли на скрипочке Летучего Медведя. За его спиной глаза девушки стали стеклянными от стоявших в них слез. Воробушек не мог и подумать о том, чтобы рыдать в открытую. Он вдохнул — и обнаружил, что, против собственной воли, слушает. Ближе к концу части повторились первые, торжествующие аккорды, но ноты больше не передавали первоначального чувства. Под ними таился конец, похороненное движение, звук жизни, томящейся в плену у другой. Концерт несся дальше, не останавливаясь ни на миг, чтобы поразмыслить о собственных ошеломительных построениях.
