— А что стало с Хэ Лутином? Последний раз я его видел по телевизору… Много лет назад уже, в шестьдесят восьмом.
— Я слышал, что освободить его из тюрьмы приказал сам Председатель Мао, — голос его был ровным, точно чистый лист бумаги. — Несколько лет назад с него сняли обвинения и вернули ему доброе имя.
Кай взял картонный квадрат и уставился на нарисованную на том картинку.
— Воробушек, эти записи теперь такая редкость. В прошлом октябре в Пекине люди начали откапывать спрятанные пластинки. Когда арестовали госпожу Мао, мы думали, все вернется на круги своя, но… Люди знают, что культурная революция наконец закончилась, что все это было дело рук госпожи Мао, Банды Четырех и так далее, так заявляют в правительстве, но они все равно остерегаются. Не так-то и много записей всплыло. Я встречался с профессором Пекинского университета, у которого есть небольшой клад из нот, но на этом и все. А ты слышал, что в Пекин и в Шанхай приезжает Айзек Стерн? В следующем году.
Воробушек промолчал, Кай устроил поудобнее свои длинные ноги и продолжил:
— Одзава, когда приехал, сказал, что наша способность к интерпретации музыки претерпела фундаментальные изменения… — Он вытянул руки так, словно нес два яйца. — Словно мы утратили всю палитру чувств, но сами этого не слышим. Все до единого музыканты оркестра знали, что их обдурили. Но до того момента нам еще не приходилось признавать это вот так, в лицо.
— Может, некоторые всегда это знали, — сказал Воробушек. — Может, эти некоторые никогда и не переставали понимать, что правда, а что — подделка.
Кай утер губы, словно стряхивая с себя пыль.
Теперь Воробушек обращался к собеседнику так, словно тот был его студентом или младшим братом.
— А теперь, когда все меняется, какие у тебя планы, товарищ? Все еще надеешься поехать учиться на Запад?
— Воробушек, прошу, не пойми меня неправильно.
Отец Ай Мин чуть подтянул свои хлопковые брюки, словно сидел на свежем воздухе и грел лодыжки на солнышке.
— Мы начали прослушивания в Шанхайскую консерваторию, — сказал Кай. — На горстку мест — больше тысячи абитуриентов. Хэ Лутина восстановят на посту директора. Весь старый педсостав пригласят обратно. И твоего отца. И тебя. Хэ Лутин особо меня просил тебя навестить.
— Мой отец сейчас в провинции Анхой. Я тебе запишу название лагеря.
— Воробушек, кое-кто из подавших документы — твои бывшие студенты. Помнишь Старого У? Они помнят. Некоторые думали, что, может, больше никогда уже не дотронутся до рояля или до скрипки.
Они говорили о людях и о местах, о которых Ай Мин ничего не знала. Строго говоря, она никогда прежде не слышала, чтобы отец произносил столько фраз подряд. Как будто Тихая Птичка сбросил — или надел — оперение и обратился в иное существо. Снаружи ее звала бабушка, но Ай Мин еще глубже забилась в тень. В конце концов Большая Матушка прокричала что-то насчет замороженного ананаса на палочке и уковыляла прочь.
— …а Шостакович умер.
— Когда?
— Два года назад. Ли Дэлуню удалось заполучить его последнюю симфонию, которую никто из нас не слышал. И Четвертую симфонию, которую он снял с исполнения, помнишь же? И серию струнных квартетов… А братья твои где?
— На северо-западе. Летучий Медведь в Тибете. Да Шань вступил в Народную освободительную армию.
— Они тебя навещают?
— Нет, им не разрешается.
— Эти реформы вернут нам то, что у нас отняли, — сказал Кай. — Я искренне в это верю. Воробушек, не теряй надежды.
И вновь зазвучала музыка. Слушая, Воробушек с незнакомцем сидели так близко друг к другу, что сливались в один странный силуэт.
— Воробушек, я думал о Чжу Ли…
— Не могу… Лучше скажи мне, что это за запись.
— Эта? Бах в переложении Стоковского. Прелюдии к хоралам. «Каждому мгновению жизни окружающего нас мира сопутствует движение нашей души — чувство».
Чтобы описать звук, они использовали иностранные слова — и от этого Ай Мин словно ночное небо положили в карман.
— После реформ и того, как все начали разрешать, я пытался… это очень трудно… не могу перестать о ней думать, о Чжу Ли. Находишь это странным?
— Нет, Воробушек. Но… никто не в ответе за то, что случилось.
— Это неправда.
— Возвращайся преподавать в консерватории. Ты снова сможешь писать, продолжить с того места, на котором остановился. Что стало с твоими симфониями?
Отец рассмеялся, и от этого смеха ее пробрал холод.
— С моими симфониями…
Ай Мин, должно быть, заснула, потому что, когда она снова открыла глаза, Кай уже исчез. Перед квадратной коробкой сидел один только Воробушек, склонившись к ней словно к другому, более любимому ребенку. Когда Большая Матушка зажгла лампу и нашла Ай Мин свернувшейся на полу, она смерила ее острым, как игла, взглядом.
— Я музыку слушала, — сказала Ай Мин. — И у меня живот болел.
Она улыбнулась, потому что даже ей самой эти слова показались чепухой.
— Кто тебе разрешил болеть?!
Тихая Птичка не обращал на это никакого внимания.
Ранним утром следующего дня Ай Мин нашла его сидящим на улице и мирно курящим. Он совершенно забыл о приготовленном Большой Матушкой завтраке, и Ай Мин один за другим подъела все маринованные огурчики.
Тихая Птичка был существом робким. Подходить к нему надо было медленно, как к козе.
— А кто сделал ту поющую коробку? — прошептала она.
Он дернулся. Она боялась, что от всего, что бы она ни сделала, он только пугается, и ее это так разозлило, что ей захотелось накричать на него и надавать себе пощечин.
Воробушек сказал, что это не «поющая коробка», а «поющий электромотор», проигрыватель.
— Хочу на него посмотреть.
Он снова вынес коробку. Когда он поднял и затем отпустил упрямый ус, Ай Мин не понять было, тревожится ее отец или устал — или попросту растерян. Музыка с медленными, редкими нотами оказалась Двадцать пятой Гольдберг-вариацией Баха. Она сказала отцу, что слышать музыку — это все равно что смотреть внутрь радио. Она имела в виду, что даже если смотреть в потроха приемников, что отец приносил домой, даже если глядеть в самое чрево машины, в саму вещь, электричество и звук оставались столь же изысканно таинственны, сколь и ночное небо.
Он поглядел на нее с такой печалью, словно она была кем-то совершенно иным. И научил ее первым в ее жизни иностранным именам: одно Ба Хэ (Бах), а другое — Гу Эр Дэ (Гленн Гульд).
Внутри у Воробушка копились звуки. Колокольчики, птицы и неровный треск деревьев, стрекот насекомых, громкие и тихие песни, лившиеся от людей, даже если те и звука не собирались издавать. Он подозревал, что сам делает так же. Не напевал ли он неосознанно народную песню или партиту Баха — может, когда гулял вечером с Ай Мин, надеясь обратить ее взгляд на нечто большее? В ушах у него потрескивали шипение маленьких паяльников, все те же усталые шутки, все тот же лязг, конденсаторы, резисторы и крошечные шунты, пронзительная боль у него на руках, коварные митинги и сессии самокритики, повторяющиеся слоганы — словно нож, который точили, пока не стерли лезвие напрочь: звук был живой, и неприятный, и неподвластный никому. Звук обладал свободой, с которой не могла бы сравниться ни одна мысль, поскольку звук не претендовал до конца ни на какое значение. С другой стороны, всякое слово можно было принудить означать совершенно противоположное. Однажды ему приснилось, будто он сидит в концертном зале. Вокруг шуршали программки, гудели голоса, открывались и закрывались сумочки, оркестр стремился к гармонии. Едва не хихикая от радости, полный нервического предвкушения, он дожидался исполнения собственной Симфонии № 3. Звонок созвал в зал последних слушателей. Погасили свет. Стало тихо. Он смотрел, не в силах пошевелиться, как на сцену выходит Чжу Ли в длинном синем платье. Она обвела взглядом зрительный зал, ища в толпе его. Руки ее были пусты. Он проснулся.
