6
Воробушек не торопясь ехал на велосипеде домой с Хойчжоусской таро-ящичной фабрики, а в спину его подгонял ровный бриз. Был конец августа, и только что прошел дождь. Громкоговорители вдоль дороги объявляли специальную передачу: «Сегодня вечером в Пекине для госпожи Мао будет играть Филадельфийский оркестр под управлением Юджина Орманди. Это их третье столичное выступление из шести концертов в Китае».
Диктор объявил дату — 14 сентября 1973 года.
Но на дворе был 1976-й. Концерт отыграли почти три года назад.
Остальные люди на улице тоже стояли, задрав головы к репродукторам, и таращились в таком же смятении. Прошло уже почти десять лет с тех пор, как по радио в последний раз передавали какую бы то ни было музыку, кроме восемнадцати одобренных революционных опер. Теперь же музыка рванула у них над головами лихорадочным вступительным крещендо «Пиний Рима» Респиги. Воробушек затормозил на обочине, ошеломленный его подробностью, радостным чуть ли не до абсурда роялем и позвякивающими духовыми.
К тому времени, как он добрался домой, уже началось второе отделение. Дочка выбежала его встречать.
— Госпожа Мао написала новую музыку!
Воробушек против воли улыбнулся.
— Нет, Ай Мин. Ее написал Бетховен, и даже не в этом веке.
Это осколок, подумал он, того, что некогда существовало, но больше здесь не растет — словно сжатая нива.
Он вошел в дом. Шестая, Пасторальная симфония Бетховена весело семенила по комнатам. Даже Большая Матушка погрузилась в размышления. Воробушку казалось, что стены будто подкрадываются к нему все ближе, задевают за руки, царапают по загривку. Можно закрыть книгу — и забыть о ней, зная, что содержание ее никуда не денется, даже если ты прекратишь читать, но с музыкой было совсем другое дело, во всяком случае для него; музыка была живее всего, когда ее слушали. Год за годом он жаждал играть ее и переигрывать, разнимать на составные части и строить заново. А потом наконец, спустя шесть лет, семь, а затем и все десять, память его умолкла. Он без усилий перестал помнить. Но этот эфир — к чему он был? Вслушивались ли они в будущее или лишь в последний всполох прошлого? Давным-давно Хэ Лутин кричал: «Позор, позор! Стыдно должно быть!» — а Чжу Ли говорила: «И сам Прокофьев будет мной гордиться». Если концерт и в самом деле давали в Пекине, Кай наверняка на него ходил. Звук-в-звуке. Но что, если все это лишь игра его, Воробушка, воображения?
Аплодисменты были столь бурными, что он испугался, что радио перевернется. Аплодисменты неистовые, ритмичные, напряженные — неистовые, точно ими запускали из катапульты.
С противоположного конца комнаты Большая Матушка сказала:
— А сейчас-то каких, на хрен, перемен ждать?
Музыка была всего-то радиопрограммой, просто эфиром, но, обернувшись, он увидел восторг на лице дочки. Маленькая Ай Мин прижалась лбом к радиоприемнику, его дочь была вне себя от счастья, она унеслась мыслями куда-то прочь, каждый нерв в ее тельце словно светился. Она была похожа на Чжу Ли. На мгновение он забыл, где находится. Ему хотелось оттащить ее, отобрать аппарат и без единого звука зарыть тот в землю. Дрожа от холода, он подошел к приемнику и выключил радио.
Поскольку отец ее был очень молчаливым человеком, Ай Мин с раннего детства тянулась к Большой Матушке Нож. Бабушка была ее доверенной подругой, учительницей, а еще подушкой. Никто на свете не заботился об Ай Мин так, как Большая Матушка Нож, так что она получала огромное удовольствие от того, что ползала по ней, спала на ней и пушила ее кудряшки. Ее настоящую мать, Лин, почти пять лет назад перевели в Шанхай, и она приезжала только раз в год, на новогодние праздники. Ее отец, Воробушек, был Тихой Птичкой.
— Ты не думай, — сказала ей однажды Большая Матушка. — Он, как всегда, не шевелится и, к сожалению, еще и не думает. Твой отец вылущен начисто, как ореховая скорлупка.
Она подалась поближе и прошептала Ай Мин на ухо:
— Мир — как банан, и раздавить его очень легко. Сейчас время смотреть и наблюдать, а не судить. Верить всему, что пишут в книгах, Ай Мин, хуже, чем вообще не читать книг.
Много недель потом Ай Мин размышляла над этими словами. Тем августовским вечером, когда передавали концерт Филадельфийского оркестра, она подглядывала за тем, как отец слушает этого своего Бетховена, и наблюдала, как почти на целый год потом радио вернулось к привычному репертуару — играло только «Шацзябан» и «Ловкий захват Тигриной горы». Впрочем, однажды передавали албанскую музыку, отчего Воробушек тут же бросил свои дела и обернулся на приемник, как на незваного гостя. В школе ей как дочери классового врага запретили, в числе прочих несправедливостей, вступать в пионеры. Слово «несправедливость» стало для нее новым, и только ради шока ей уже нравилось перекатывать его на языке. В школе они декламировали наизусть эссе о том, каким должен быть хороший революционер. Она начала задумываться, а каким же должен быть хороший отец, хорошая бабушка, хороший враг, хороший человек. А ты хороший человек, думала она, глядя на учительницу, или хороший революционер? А ты хороший революционер, думала она, глядя на Большую Матушку Нож, или хорошая бабушка? И возможно ли вообще быть разом и тем, и тем?
Игра ее зачаровывала. Как приятно было зарывать слова в почву своих мыслей. Она копировала выражение отцовского лица — выученную пустоту. Но порой лицо его подводило. Порой Воробушек смотрел на нее с такой тревогой, что у Ай Мин волосы вставали дыбом. Папа, думала она, а ты хороший человек или хороший рабочий? А Председатель Мао — хороший человек или хороший вождь?
Как-то утром Большая Матушка расстегнула потрепанный чемодан, что по большей части служил им обеденным столом. Внутри лежали одинокая соломенная туфля, симпатичное синее платье, стопка нот, записанных цзянпу, и набитая тетрадками картонная коробка. Первым делом Ай Мин отметила, что книжки очень грязные.
— У тебя челюсть отвисла, — сказала Большая Матушка.
Бабушка разложила тетрадки веером, отобрала три и велела Ай Мин закрыть чемодан. Когда его застегнули и заперли на ключ, Большая Матушка положила их перед собой и открыла первую: страницы выглядели даже старше ее самой. Большая Матушка нырнула лицом вниз, точно собираясь попробовать бумагу на вкус. Не выпрямляясь, она повернула голову и посмотрела на Ай Мин.
— Вот что такое, — хрипло прошептала она, — отличная каллиграфия.
Ай Мин подошла поближе. Иероглифы словно висели прямо над поверхностью бумаги, как тушь на воде. В них была первозданная чистота зимних цветов.
— Ва-а-а! Ну что, сильно? — сказала Большая Матушка.
Сердечко Ай Мин сжалось от восторга.
— Ва-а-а, — прошептала она.
Большая Матушка выпрямилась и одобрительно проворчала:
— Ну, естественно, каллиграфия тут не такая пышная, как Председатель Мао, но все равно — очень даже неплохо. Утонченная, но все же с глубиною движения. Может… ты не против будешь мне почитать. Первую главу, но не больше. Ты еще слишком маленькая.
