Во время культурной революции консерваторию закрыли.
— Ни одного рояля не осталось. Ни одного.
Его самого отправили в лагерь в провинции Хэйлунцзян, на обледенелые рубежи северо-востока.
— Нам разрешалось носить только синий, серый или черный. Мы обязаны были коротко стричься. Носить одинаковые кепки. И это было только начало. Ветер был леденящий. Нас поселили у реки, а на другом берегу уже была Россия. Мы работали в угольных шахтах. Мы этого совсем не умели, и почти каждую неделю кого-нибудь убивало или калечило. Партия присылала на их место новых. Из книг нам дозволялись только сочинения Председателя Мао. Каждый день нам устраивали сессии самокритики и разоблачений. И так продолжалось шесть лет.
В 1977 году, когда культурная революция закончилась, Лю сбежал из лагеря и вернулся в Шанхай, где отыскал Тан Хона, своего бывшего учителя.
— Мы долго говорили про Чжу Ли и про остальных, кого знали. А потом профессор Тан меня спросил: «Тофу Лю, не хочешь ли вернуться в консерваторию и доучиться?» Я сказал, что хочу. «Но почему? После всего, что случилось…» Его вопрос поверг меня в отчаяние. Да как я мог притворяться, будто в музыке лежит спасение? Как мог я посвятить всего себя чему-то столь бессильному? Я шесть лет пробыл шахтером, кашлял угольной пылью, все пальцы на правой руке мне переломало, да как я вообще скрипку бы удержал? Я сказал ему: «Не знаю». Но он все дожимал меня, чтобы я ответил. Что я люблю музыку, что все это время она дарила мне утешение и что я пообещал себе: если выживу, посвящу ей жизнь, — этого всего было ему недостаточно. На горсточку мест в консерватории претендовали тысячи абитуриентов. И все они любили музыку не меньше моего. Наконец я сказал ему правду. Я ответил: «Потому что музыка ничего не значит. Ничего не значит — и все же принадлежит мне. Несмотря на все, что случилось, это тот я, в которого я верю». Тан Хон пожал мне руку. И сказал: «Юный Лю, добро пожаловать обратно в консерваторию. Добро пожаловать домой».
Тофу Лю показал мне разные памятные мелочи — в том числе фото Чжу Ли, девяти лет от роду, во время выступления со струнным квартетом консерватории, и магнитофонную запись сюиты Сметаны «С родины» в исполнении Чжу Ли и Кая — которую Лю тайно хранил всю культурную революцию.
— Господин Лю, как вам удавалось такое прятать?
Он, улыбнувшись, пожал плечами.
— Перед тем как меня отправили на российскую границу, в своей шанхайской спальне я вырезал в паркете тайник. Вы же знаете, до чего паркет твердый! А у меня был только кухонный нож. Заняло это целых две ужасные недели. Я ждал, что вот-вот ворвутся хунвейбины — и тут мне и конец придет. Я спрятал под полом дюжину магнитофонных записей, кое-какие фото и ноты и свою скрипку. Когда я через десять лет спустя вскрыл пол, в скрипке было мышиное гнездо… Но только поглядите-ка на эту запись, — он поднял катушку и продемонстрировал ее мне. Она была в первозданном виде. — Хотите послушать?
Я, не в силах вымолвить ни слова, кивнула.
Он осторожно вставил катушку в старинный проволочный магнитофон. И, когда все было готово, повернул ручку.
Меня настигли ноты. И я отвернулась.
Мне подумалось вдруг, будто я вижу, как раздвигаются шторы и как из окна на меня вниз смотрит папа. Он высунулся наружу с девятого этажа. Кто-нибудь еще это видел? Или его видела только я? Отец завязал себе глаза — прежде чем покончить с собой, он повязал на лицо тряпку. Я узнала об этом, только когда получила копии бумаг из гонконгской полиции, и эта деталь меня сломила.
Сейчас я впервые слышала, как папа играет на рояле. Цзян Кай казался мне незнакомцем, кем-то, кто всегда был живее и полнее воспоминаний, чем я могла себе представить. И все же, когда я слушала скрипку Чжу Ли, ее размеренный, честный голос, почему же у меня было чувство, будто я знала ее всю жизнь?
Мы три, четыре, пять раз послушали запись. Всякий раз я слышала что-то новое — разрыв и единство, музыкантов, пыль, машинку, наше дыхание. Музыку. Всякий раз в конце я слышала голос моего отца. Его я в последний раз слышала, когда мне было десять лет. И никогда не бывало на свете голоса, подобного этому.
Я заплакала. Увидев, что я расстроена, господин Лю сделал мне чаю.
— Это трудно понять, — сказал он. — Давление на нас оказывали невообразимое. Не забывай, что твоему отцу тогда было всего семнадцать… все мы были еще слишком молоды.
Мы вернулись к столу. Я показала ему свою копию семнадцатой главы Книги записей.
— Учитель Лю, — сказала я, — я сделала десятки тысяч копий со всех тетрадей. Всего несколько щелчков мышью, и можно мгновенно отправить файлы куда угодно. Я хочу, чтобы Книга записей была повсюду, чтобы она и дальше росла и менялась, — я вынула из сумки сочинение Воробушка — «Солнце над Народной площадью». — Вот пьеса, о которой я вам говорила. По-моему, самое правильное будет исполнить ее тут, в Шанхае. Записать. Но… я правда думаю, не сошла ли я с ума.
Лю взял у меня листки. И медленно прочитал их от начала до конца.
Я наблюдала, как шевелились шторы и менялся ветер; папа с мамой покинули этот мир, и все же я была тут, в Шанхае. Я все еще дышала, менялась и мечтала.
Спустя некоторое время — весьма немалое — Лю оторвался от нот.
— Ма-ли, — сказал он, — я уверен, ты знаешь, что без одержимости нет призвания. Но откуда эта сосредоточенность? Ты никогда не задумывалась? Вне всякого сомнения, из того, что несет в себе каждый из нас, и чем мы старше, тем больше — из памяти, — он употребил слово цзи и, имеющее два значения — 记忆 («припоминать, записывать») и 技艺 («искусство»). Он немного помолчал, вновь опустив взгляд на страницы. — Музыка мне напоминает о том, что сказала Чжу Ли, пока мы репетировали Прокофьева. Она сказала, что музыка заставляет ее задуматься, что нас больше меняет — слушать или быть слышимыми? Что лучше — любить или быть любимым? Из всех сочинений учителя Воробушка это самое необыкновенное.
Он расстегнул футляр со скрипкой и вынул инструмент. Комнату заполнила музыкальная фраза, что текла будто и вперед, и назад, словно Воробушек пытался переписать самое время. Нота за нотой меня словно творили заново.
Отложив скрипку, учитель Лю спросил меня:
— А ты играешь на рояле?
— Никогда не училась.
— Тогда я обо всем договорюсь. Учитель Воробушек знал — эта музыка должна прозвучать здесь.
— Благодарю вас, профессор.
Прежде чем уйти, я показала ему фотографию Ай Мин.
— Это же Чжу Ли, разве нет? — удивился он, глядя на картинку во все глаза. — Иначе быть не может. Нет? Дочка учителя Воробушка? Ай Мин. Что ж, ладно. Какое удивительное сходство — они с госпожой Чжу Ли одно лицо.
Тофу Лю подарил мне запись, а я подарила ему копию нот Воробушка. И тогда мне вспомнилось кое-что, что как-то раз сказала Ай Мин. Я полагала, что, когда рассказы Большой Матушки закончатся, жизнь пойдет своим чередом и я снова стану собой. Но это была неправда. Рассказы становились все длиннее и длиннее, а я делалась все меньше и меньше. Когда я это сказала бабушке, та чуть не лопнула со смеху. И ответила мне: «Но ведь так устроен мир, разве нет?»
