— Не слушайте ее, — сказала Лин. — Когда приходят из органов, она растекается, как овсянка. Она прекрасно знает, как улестить их речами старенькой бабушки.
— Ну да, конечно, не без этого, — проворчала Старая Кошка.
— И все-таки, — сказала Чжу Ли, — в такое время стоит принимать меры предосторожности.
— Ах, деточка. Порой старухи просто гнут свою линию. И никуда от них не денешься, как от боли.
Лин, Сань Ли, Кай, Старая Кошка — все они, должно быть, имели образцовое классовое происхождение, сообразила Чжу Ли. Их никогда не намечали в жертву, и потому в глубине души они никогда и не верили, что такое возможно. Они были свободны потому, что в собственном воображении упорствовали в вере в то, что свободны. Может статься, они и были правы — но у Чжу Ли было чувство, словно она смотрит на цистерну с нефтью, что вот-вот взорвется.
Она принялась снимать с колен книги, чтобы встать.
Лин еще сидела и потянулась собрать пустые чашки. Старая Кошка напевала себе под нос, и сходство между ней и Лин внушило Чжу Ли чувство, будто она стоит между двумя ариями. Быть может, все эти горы книг служили своего рода губкой, ограждавшей Старую Кошку от всей городской мерзости, что обитала за дверью.
Футляр со скрипкой стукнул Чжу Ли по коленке. Она была рада, что ее не просили сыграть. Каждый раз, как она заносила смычок для выступления, Чжу Ли чувствовала себя так, словно от нее заживо отлущивают куски.
— Это судьба, что ты нас нашла, — сказала Старая Кошка. — Или, иначе выражаясь, это судьба, что я снова тебя нашла.
— Что вы имеете в виду? — спросила Чжу Ли.
Она держала в руках отцовскую книгу.
— А, — сказала Старая Кошка. Улыбка у нее на губах тщилась скрыть застарелую боль. — Не обращай внимания на мою болтовню. Мои мысли порой блуждают, и я теряюсь в прошлом.
Воробушек ехал на велосипеде следом за Каем. В безлунной ночи попадался лишь случайный свет — слабенькая лампочка в чьем-то окне, сияние масляной лампы в летней кухне. Наконец пианист свернул к обочине и остановился.
— Прости меня, Воробушек, — сказал он, оборачиваясь. Его била дрожь, как больного. — Мне пришлось это сделать, я должен провести четкую грань. Пожалуйста, отпусти меня. Я должен… Выбора нет. Понимаешь ли ты это? Я должен так сделать — ради родителей, ради сестер. Я единственный из них остался. Мне жаль, мне правда жаль…
Их укрывала ива — с листвой такой густой, что ветви ее скребли по земле. Кай смотрел на него едва ли не умоляюще.
— Отпусти меня. Выбора больше нет. Мы должны верить партии во всем. Во всем.
Он отвернулся и поехал прочь. Мгновение спустя Воробушек тоже тронулся в путь — но теперь куда медленней. Между ними проплывали и пропадали вдали другие путники, Кай растворился во мгле и постепенно исчез. Воробушку показалось, что он ехал долго — но бульвар все продолжался, до бесконечности. Поднялся ветер, и по небу прокатился гулкий грохот. Все принялись крутить педали быстрее, надеясь попасть домой до того, как ливанет, но уже было слишком поздно. Небо разорвала молния. Дождевые капли молотили по бетону с такой силой, что, твердые как дробины, рикошетили вверх. Воробушек тут же промок до нитки. Дождь вмиг смел всех с дороги, в укрытие, и только один-единственный автомобиль, не обращая внимания, упрямо катил вперед. Воробушек свернул в переулок и спешился. Он мог думать только о том, что хочет быть с Каем, провести с ним еще одну ночь, желает этого остро и неоспоримо. Да, он мне небезразличен, но что это меняет — как и до какой степени? Кому до этого дело? Он стоял, вцепившись в руль, ошеломленный собственным самообманом. Любить той любовью, которой любил он, было если и не преступно и контрреволюционно, то уж рискованно и безрассудно — точно. Такая любовь могла только погубить. У него за спиной раздавались оклики, но слова были лишь порывами ветра. Какой-то ребенок протянул руку и решительно оттащил его в сторону, под сень дерева. Воробушек же видел лишь, как полный людей город внезапно исчез.
Наконец дождь начал стихать. Дорога серебрилась от воды. Люди все равно на нее вышли; ног их из-под воды было не видно порой аж по колено.
Воробушек снова взобрался на велосипед. И тут же ушел под воду — переднее колесо спустило. Должно быть, он наехал на гвоздь или на стекло. Воробушек вдруг ощутил холодную тяжесть мокрой одежды и воду, капавшую с волос на шею и спину. Он зашагал пешком, ведя велосипед рядом. Чистая дождевая вода уже успела пропахнуть грязью, навстречу ему плыли дохлая курица и вилок капусты. Крошечный водоворот засосал курицу под воду и тут же выплюнул. К тушке уже бежала маленькая девочка; длинные влажные волосы жутковато облепили ее лицо.
Пока Воробушек шел, вода постепенно спала. Он увидел сперва отвороты своих брюк, затем лодыжки и туфли. Его охватил отупляющий страх — вдруг существовавший еще несколько мгновений назад Шанхай исчез, вдруг его смыло и подменило другим.
Воробушек все толкал рядом с собой велосипед. Впереди, на перекрестке, горело облачко огней, а вокруг собрались люди. Воробушек едва их заметил, воздух снова стал влажным. На ум Воробушку пришла идея музыки, птичий клин нот. Надо было поспешить домой, чтобы записать эти фразы. Отворились аккорды, наполнив его слух веселой тревогой. Вдруг его поглотила толпа на перекрестке, и Воробушек упрямо тщился слышать лишь разворачивающуюся музыку. Люди рассыпались на серию рисованных фигур: девушки в красных шарфах, насмешливый голос, нестройные вспышки света. Толпа голосила так громко, что от одного этого ее собственный голос терялся. Неужели, медленно осознал он, это ярость плещет туда-сюда, от одной кучки народу к другой? Зрение Воробушка прояснилось, и он понял — это костер. Он попытался пробиться сквозь гущу народу, но с велосипедом это было невозможно.
Посередине на стуле стоял старик. Вокруг него раскачивалась толпа, напирая все ближе. Воробушек заметил девушку, ровесницу Чжу Ли, что держала метлу за черенок и размахивала ей перед стариком. Воробушек сперва подумал, что человек на стуле возьмется за метлу и начнет держать перед толпой речь, но затем он увидел, что старик, вымокший под дождем до нитки, трясется от холода, рыдает и прячет глаза от девушки и от ее издевательских жестов. «Долой У Бэя!» Свирепость, с которой это скандировалось, в конце концов пробилась сквозь размышления Воробушка. Старик молил о пощаде, но ни одного его слова было не слышно. На краткий миг Воробушку показалось, что стоило бы выйти вперед и разогнать эту детвору — некоторые были не старше восьми-десяти лет, — но кругом было еще и немало наблюдателей всех возрастов, напиравших со все большим исступлением. Он попытался было пробраться обратно, но это было невозможно, толпа вновь двинулась вперед. Взвивались разрозненные слова — реакционер, контрреволюционер, предатель, демон, — пока вновь не раздались лозунги: «Долой У Бэя!» Девушка с метловищем обвиняла У Бэя в том, что, мол, тот преподает литературу, высмеивающую реальную жизнь всех стоящих перед ним мужчин и женщин.
— Ты думал, что вправе идти по головам тех, кто ниже тебя, — говорила она. Голос у нее оказался до странности мелодичный. — Думал, твое положение всех нас принизит — но это у нас открытое сердце и ясный ум. Учитель, ты пробудил чудовище! Ты бесконечно попирал его ногами, но теперь оно выползает из грязи. Оно уродливо и грубо, и свободно от твоего презрения и превосходства. Да, это чудовище — это семя истины, которое ты пытался запереть под спудом! Мы свободны, хоть ты и пытался исказить наши умы! Хоть ты и извратил наши мечты.
