— А Чжу Ли что, не тут?
— А сколько сейчас времени? — рассеянно спросил он, поднимаясь и подходя к Воробушку. — Думаю, около четырех.
— Для сочинения музыки — самое то. Все равно что иной мир.
Кай взял свой чай и выглянул в окно.
Воробушек проследил за его взглядом, но ничего, кроме темноты, не увидел. Я преподаватель, старший сын героя революции, сказал себе Воробушек, и мне нечего бояться.
— Тебя что-то тревожит? — спросил он.
— Нет, — сказал Кай.
А затем, более правдоподобно:
— Кажется, нет. Сегодня тихо.
Он пошевелился, и Воробушек заметил повязку у пианиста на рукаве.
— Так ты, выходит, вступил в хунвейбины, — сказал он, коснувшись алой ткани.
— Вступил? — переспросил Кай, накрывая руку Воробушка своей. Голос его был сама безмятежность. — Такие, как мы, больше не вступают. Мы и есть хунвейбины. Вот и все.
Мы, имел в виду Кай, обладатели революционного классового происхождения. Чувствуя себя с этой темой неловко, Воробушек поискал другую, но на ум ему пришел разве что приемный отец Кая — со своими мечтаниями о великом музыкальном сообществе.
— Как там профессор Фэнь? — спросил он, отнимая руку.
— Все так же, — сказал Кай. — Как всегда, покровительственен и всепрощающ — хотя его студенты в Шанхайском университете уже его изобличают. Он свято верит, что эта кампания — так, тряханет слегка, и ничего больше. Несколько разоблачений — и все утихнет. Он рукоплещет их революционному пылу. — Кай отпил чаю и бесшумно поставил чашку на стол. — Может, он и прав. Обычно он прав.
— Эта новая кампания только начинается, — сказал Воробушек.
— Профессор думает, что на дворе до сих пор девятнадцатый год и время «движения за новую культуру», — горько сказал Кай, словно не услышав. — Он правда считает, что может позволить себе все эти открытые диспуты, как тогда, что все что угодно можно оспорить. Впал в наивность! А хуже всего то, что он и Сань Ли с Лин тянет за собой на дно. Они его преданные последователи. И ошибочно верят, что он держит руку на пульсе партии. Если с Лин что-нибудь случится, я никогда его не прощу.
Единственным источником света в комнате служила неровно мерцающая свеча. Должно быть, где-то сквозит, глядя в темные углы, подумал Воробушек.
— Мне уже почти дали выездную визу, — сказал Кай, — но вчера… все пошло к чертям. Профессор устроил мне учебу в Лейпциге, он через кого-то в аппарате премьера это устроил. Но все пошло прахом. Я вам не говорил, потому что… не то чтобы мне не хотелось остаться и служить революции… я хотел дождаться, пока выездная виза не будет у меня в кармане. Это был всего-то вопрос дней. Но теперь… сегодня утром чиновника, который подписывал на меня бумаги, разоблачили. Говорят, его исключат из партии… Учитель, а что, если подозрение с него перекинется на Профессора и на меня? Профессор велит мне не волноваться. Говорит, что его жена и братья погибли от рук гоминьдановцев и японцев, что они пали героями революции и что он поэтому неприкасаем. У него есть право, он говорит, право критиковать партию и ее политику — благодаря положению его семьи. Он ничего не видит и не слышит! Вся моя жизнь должна была перемениться, но теперь… если я отсюда не выберусь, что со мной станет?
Пианист наконец собрался с духом. Он обхватил себя руками и стоял совершенно неподвижно.
— Мне пора, — сказал он уже спокойнее. — Мне нужен билет за границу, как у Фу Цуна, — выслуженный на одних только воле и таланте. Я всю жизнь только этого одного и хотел.
Как же этот юный пианист похож на Чжу Ли, подумал Воробушек. Как странно, что прежде он никогда этого не замечал. Они оба верили, что могут добиться того, что партия им не дает, что могут трудиться и трудиться — и не получить кары за свои желания. Откуда только бралось это слепое честолюбие?
— Ты должен принять меры предосторожности, — сказал Воробушек и сам удивился своим словам.
Интересно, подумал он, я что, всегда так естественно произносил слова, вовсе мне не свойственные?
— Да, — с облегчением кивнул Кай, — должен.
— Быть может, — продолжил Воробушек, — тебе стоит на несколько дней съездить в родную деревню. Занятия так и так отменили. Ты разве не говорил, что там есть рояль? Мог бы продолжать заниматься. Ведь отчетный концерт у тебя всего через несколько месяцев.
— Да, — снова сказал Кай.
А затем, рассеянно:
— Я, конечно, буду играть Бетховена. Концерт номер один или, не знаю даже, номер пять. Я у него всегда предпочитал поздние вещи. Но не кажется ли вам, что Пятый слишком полон сантиментов? Вторая часть меня тревожит. — Он напел несколько тактов и, задумавшись, остановился.
Кай подстригся очень коротко, и это подчеркивало изящную линию его шеи. Воробушек снова выглянул в окно, боясь, что кто-то за ними следит. Снаружи ничего не было.
— Я вас перебил, — сказал Кай, пододвигаясь ближе. Его глаза опасно сверкали. — Пришел сюда, как обычно, со всеми своими неприятностями, а вы тут как тут, вечно в работе. Я никого, кроме вас, не знаю, кто любил бы музыку абсолютно чистой любовью. Это вам, по чести, надо было бы уехать.
— Нет, — сказал Воробушек. Он не знал, что отвечать. — Ничего ты не перебил. Вообще-то я как раз о тебе думал.
У него на столе рядом с семнадцатой главой Книги записей лежала Симфония № 3, наскоро склеенные вместе первые три части. Он взял тетрадь и аккуратно положил ее на страницы.
— Учитель Воробушек, мы ведь друг на друга полагаемся, так? Даже хотя мы по-разному оцениваем вещи, мы друг друга понимаем. Я сам не знаю, когда именно я начал вам доверять. Я знаю, мы одинаковые.
Воробушек отступил в сторону, так, чтобы между ними появилось расстояние. Он упорно отворачивался — в смятении и смущении.
— Понимаю, я наверняка кажусь вам эгоистом, — сказал Кай. — Но я правда волнуюсь за Профессора. В его учебных группах столько народу побывало, и его взгляды всем известны, он вовсе не старается их скрыть, говорит такое, что можно двояко понять, и он совершенно не видит последствий…
На столе из стороны в сторону катался карандаш — словно в канаве на обочине. Воробушек придержал его рукой.
— Я хотел бы услышать произведения, которые ты упомянул, — сказал он. — Я так давно не слушал их как следует, — он подошел к проигрывателю Старого У и выбрал фортепианный концерт Бетховена № 5.
Он опустился на колени, поднял пластиковую крышку и вынул пластинку из конверта. Запись — в исполнении Гленна Гульда с оркестром под управлением Леопольда Стоковского — была практически в идеальном состоянии. Он давно ее не слушал.
Кай взял семнадцатую главу и как раз читал первую страницу.
Воробушек поставил иголку на пластинку осторожно, словно на детскую ладошку. Уже в раннем детстве, подумал Воробушек (в голову лезло что попало), он понимал, что исполнителем ему не быть, даже если играть он будет вполне неплохо, интерпретаторского дара он был лишен. Таланты Воробушка были иной природы. Внутри него была музыка — и все тут, она жила в нем, необъяснимо и волнующе. Музыка лилась через край из всего, что он видел. Если бы она оборвалась, он бы и представить себе не мог, как осмыслять этот мир. Пластинка начала вращаться, и первый звук был звуком воздуха. Это было, подумал он, где-то в Америке — быть может, в студии или в концертном зале. Быть может, подумал он, это технология сообщала Чжу Ли и Каю и наивность, и амбициозность, они выросли в преклонении перед проигрывателями и радиоточками, их убаюкали, внушив веру в то, что их самих от звука ничего не отделяет. Вездесущность звукозаписи всех их уравняла: они слышали то же, что слышал сам Гульд, поставив пластинку на проигрыватель, что слышал любой американец, француз или немец. География, национальность или гражданство ничего не определяли; опыт различался в зависимости от уровня слушания, значение имели лишь близость с музыкой, внимательность и желание. Но разве это была правда? Что, если истинное понимание было чем-то врожденным, чем-то, что нельзя приобрести? Вступила музыка — первые героические аккорды.
