— Я в отличие от тебя не юное дарование, — сказала она. — И не начинаю играть лучше просто потому, что захотела.
— Это начало новой кампании. Ты что, не понимаешь?
Серьезность в его глазах ее и обнадежила — и разъярила.
Он сказал:
— Хунвейбины способны обратить твою жизнь в прах. И обратят.
Пока я с тобой не познакомилась, подумала Чжу Ли, мне никому не надо было угождать, кроме самой себя. Цзян Кай, ты и настоящий, и ненастоящий — точно как тень от самолета. Ей хотелось спросить у Кая, любит ли он Воробушка просто за то, кто тот есть, или же на самом деле Кая привлекает его талант. Разве он не понимает, что такой дар, как у Воробушка, нельзя купить или занять, нельзя украсть? Любит ли Кай человека — или любит то, что пробуждала в нем музыка Воробушка? Собственные мысли удивили ее и расстроили. Она с чувством кивнула.
— А пока не обратили, мне остается только репетировать.
Он улыбнулся ей — такой же тонкой улыбкой, какой Папаша Лютня порой улыбался Летучему Медведю. Кай полез в ранец и вынул пачку нот.
— Не упрямься, — сказал он. — Вот тебе.
Она уставилась на ноты. Он вложил ей в руки знакомые произведения покойного композитора Сянь Синхая, героя революции.
Чжу Ли растерялась и вдруг почувствовала себя совершенно одинокой. Бетонные здания, забитые транспортом дороги и все проходившие мимо люди как будто двигались в лучах света, ее не достигавшего.
— Цзян Кай, — с презрением произнесла она, — я все поняла. Я позабуду про Прокофьева. Буду целую вечность играть «Добровольческий марш» и «Интернационал». Разрушен будет старый мир. Вставайте в бой, рабы! Не говори, что у нас ничего нет. С этим я уж конечно выиграю конкурс Чайковского и всех порадую, особенно тебя.
Он вновь послал ей эту свою покровительственную полуулыбку.
— Товарищ Чжу Ли, не совершай глупых ошибок — не думай, что дело только в твоем таланте.
— Мой талант меня не заботит, — сказала она. — Мне другое важно знать: защитит ли Воробушка его собственный талант? Именно об этом мы оба больше всего печемся, так ведь?
Вместо ответа он тщательно завязал ранец — и на углах, и на лямке были заплаты. Ему бы дирижировать, подумала Чжу Ли, все его движения как будто так много выражают.
Ей хотелось спросить, как это у него выходит — уступать внешне, но не сдаваться внутренне. Нельзя играть революционную — поистине революционную — музыку, будучи в глубине души трусом. Нельзя играть, если кисти, запястья, руки несвободны. Каждая нота звучала бы жалко, слабо, лживо. Каждой нотой ты бы себя выдавал. Или, быть может, это она неправа, а Кай — прав. Может, вне зависимости от его или ее убеждений, великий музыкант, подлинный гений, мог бы сыграть что угодно — и ему бы поверили.
Ей хотелось облечь все эти мысли в вопросы — но к тому времени, как она собралась с духом, Кай уже развернулся и ушел.
На улице шебуршала толпа — и стыдила Чжу Ли; ни у кого больше не было ни мгновения передохнуть, подумать, побояться. И все же вот она стояла — при времени, тут как тут. Она посмотрела на врученные Каем ноты, которые, как она теперь заметила, были рукописным переложением для скрипки. На полдороге ноты начинали вихлять и крениться, словно развеваясь на ветру. Должно быть, у него это заняло не один час. Но с чего бы Цзян Каю делать для нее такое? Где он только время нашел?
Она двинулась по улице — куда глаза глядят, страшась, что стенгазеты тянутся за ней, как налипшая на туфли грязь. Слова: контрреволюционное, чудовища, слепое чувство, притворная любовь, ведьма. В голове у нее отказывалась умолкать «Цыганка» Равеля. Она вздымалась волнами, не скрывая, что написал ее безумец. Чтобы спастись от этого, она бросилась, петляя между велосипедами, по направлению к парку Сянъян. Мимо змеились очереди за крупой и маслом, и бабки стояли колонной в привычном молчании, вцепившись в талоны на пайку. Солнце уже было высоко, а жара — непереносима, но все вокруг казались невозмутимыми и даже не вспотевшими. Само собой, я вернусь, найду Кая и извинюсь, думала Чжу Ли — хотя как шла, так и продолжала идти. Сколько она уже написала самокритик? Тысячу страниц, две тысячи? Да, она была себялюбива, терзалась неумеренными желаниями, и да, ее любовь к музыке была слабостью. Она с восьми лет непрестанно каялась в этих пороках, но упорствовала в нежелании очистить душу. Как сказал Председатель Мао: «Совершив ошибку и уже поняв это, не желать ее исправить — значит проявлять либерализм по отношению к самому себе. На словах у них марксизм, а на деле — либерализм. Вот так работают мозги у некоторых людей, и в коллективе революционеров они чрезвычайно вредны». Парк освежил ее, точно глоток воды. В тени нашлась бамбуковая скамейка, и Чжу Ли села, положив на колени скрипичный футляр.
В траве свернулся на земле мальчик не старше пяти-шести лет, а его мать стояла чуть поодаль. На ней был серый костюм и серая шерстяная кепка — при такой влажности она наверняка изнемогала от жары. Мать бросила сыну мячик — но мальчик не обратил на нее ни малейшего внимания. Даже мячик — и тот был серый. Она забрала мячик, обернулась и пасовала его обратно — но сын все равно не пошевелился. Он недвижно лежал в траве, подобно раненому животному. Шла минута за минутой. Вдруг мальчик вскочил, словно его внезапно разбудили.
Он подошел к мячику и встал лицом к матери. Но неожиданно развернулся и пнул мячик в противоположную сторону. Эхо удара отозвалось по всему скверу.
Мальчик ждал.
Мать грациозно побежала прочь от сына, поравнялась с мячиком и вернула тот без всякого смущения. Сын снова притворился, что отдает его обратно, но затем в последний момент со всей силы пнул его в противоположную сторону. И снова мать бросилась за мячом. Раз за разом повторялась эта сцена — мальчик злобно пасовал мячик прочь, а мать терпеливо приносила его назад, пока сын праздно стоял.
Чжу Ли закрыла глаза.
Когда она снова их открыла, то увидела, что пытка закончилась и мальчик с матерью играют. С финтами и ложными выпадами они бросали мячик в воображаемую сетку.
Чжу Ли сдвинулась на край скамьи, расстегнула футляр и уставилась на скрипку. Ее охватило сумасшедшее желание швырнуть ее оземь. Из-за парковой ограды до нее донесся рев наподобие приливной волны — но то оказались всего лишь хунвейбины. «Долой У Бэя! — выкрикивали студенты. — Смерть предателю, уничтожим преступную банду, долой У Бэя, долой У Бэя!»
Мальчик, что еще несколько мгновений назад заливался восторженным смехом, ни с того ни с сего устал. Мать послала ему мячик, а он вдруг отвернулся и пошел прочь. Мячик прокувыркался мимо него и закатился под деревья. Мальчик сел наземь. Мать догнала мячик, принесла его обратно сыну и принялась ждать. Когда ничего не произошло, она снова легонько кинула его вперед, но мальчик уже окопался в траве. Но мать все равно продолжала ходить вокруг него кругами, подгоняя мяч перед собой. Они как будто не слышали выкриков хунвейбинов на краю парка. Чжу Ли ни разу еще не видела, чтобы мать и дитя так себя вели; впечатление было такое, будто мир накренился набок и ребенок вывалился прямо в ворчливую старость. Мать в бесформенном сером костюме нависла над ним. Какое представление этот ребенок имел о любви? Ее можно было отменить в любой момент — как команду.
