Домой я шла пешком. За облаками слабо мерцали огни горнолыжных курортов, подсвечивая синим потемневшее везде, кроме как над ними, небо. Я думала об отце, о его любви к Воробушку и Чжу Ли. Сколько в Гольдберг-вариациях Баха нот? А в Пятой симфонии Шостаковича? Сколько слов каждому из нас отведено в жизни? Той ночью я начала записывать свои воспоминания об Ай Мин. Сперва я писала медленно, а затем история пошла быстрее. Я надеялась, что писательство поможет мне наконец-то сдержать данное маме слово. Я хотела, как и Ай Мин, двигаться вперед, сделать еще один шаг.
Через несколько месяцев Ясунари попросил меня стать его женой, и я согласилась. Мне было двадцать восемь, но я все еще была слишком молода и не устоялась как личность. Я могу, пожалуй, зайти довольно далеко и сказать, что я была настроена к себе враждебно; я все же много в чем была дочерью своего отца. Я разбила Ясунари сердце, когда совсем вскоре после этого покончила с нашим браком, и чувство у меня было такое, что я разорвала на клочки собственное будущее. Меня поглотила смерть отца — пропасть, открывшаяся между моими мыслями и моими чувствами, — и однажды я проснулась с ощущением, будто падаю в эту пропасть и буду падать в нее вечно. Меня тянуло к самоубийству.
Шло время. Моя душевная жизнь обладала, как выразилась бы Большая Матушка Нож, устойчивостью груды яиц.
И все же в то время моя научная карьера шла в гору. Я слепо следовала первому принципу чистой математики, страстному стремлению к красоте; в теории чисел считается, что красота — в структуре. Против всяких ожиданий, моя работа по эллиптическим кривым получила французскую премию в области теории чисел, а почитаемый журнал, «Анналы математики», опубликовал мою статью. Меня выдвинули на премию Медоуза. Я поражалась абсурдности происходящего. У меня не было этому ни малейшего объяснения — разве что я заснула одним человеком и проснулась другим. То, что творилось на поверхности моей жизни, ставило меня в тупик. И все же в мире чисел все казалось возможным: числа были нематериальны и состояли из одной только мысли.
Ко мне вернулся мамин голос. Если тебя запрут в комнате и никто не придет тебя спасти, что ты будешь делать? Придется тебе колотить в стены и бить окна. Придется тебе вылезать самой, Лилин. Месяц за месяцем отцовский экземпляр сонаты Воробушка лежал в ящике стола и ждал. Однажды утром я проснулась, не в силах отрицать истину — что любовь, которую я питала к папе, пережила все это, не потускнев.
В 2010 году я впервые посетила материковый Китай.
Я поехала на конференцию по теории чисел в Ганьчжоу, но поглотили меня китайские социальные сети — Weibo и QQ. В интернет регулярно заходят семьсот миллионов китайцев — более 50 % населения; до недавнего времени 60 % интернет-пользователей не пользовались своими настоящими именами (с 2013 года анонимность в интернете стала вне закона). Великий Китайский файрвол, как его обычно называют, изо дня в день удаляет 16 % всех бесед в китайском интернете. Искать Ай Мин в киберпространстве было все равно что искать иголку в стоге сена, но я понимала и то, что интернет представляет собой череду дверей: от меня требовалось лишь создать такую дверь, которую Ай Мин сможет открыть. Я принялась постить сканы семнадцатой главы Книги записей; еще я постила шутки, от которых, как я знала, Ай Мин пришла бы в восторг. Например: «Йоды пространство вложенное, контравариантно оно». Или: «Как отличить математика-экстраверта от математика-интроверта? — Экстраверт, говоря с вами, смотрит на ваши туфли». Каждый пост был письмом, адресованным возможному будущему.
Из Ганьчжоу я на поезде доехала до Шанхая, где посетила консерваторию. О Кае, Чжу Ли и Воробушке я ничего не нашла; их как будто вообще никогда не существовало.
Той ночью в Шанхае я заснула под ропот радио — изобилие опер, музыки диско, Бетховена, воплей и разговоров. Когда я проснулась, ничего нигде даже не дрогнуло — как будто моя кровать провалилась в космос. В английском языке сознательное и бессознательное состояние соотносятся по вертикали, так что мы восстаем ↑ ото сна, погружаемся ↓ в сон и впадаем ↓ в кому. Китайский же использует горизонталь, так что проснуться значит перейти границу сознания →, а упасть в обморок — значит вернуться ←. Между тем само время вертикально, так что прошлый год — это «год сверху» ↑, а будущий год — это «год снизу» ↓. Позавчера (前天) — это день «впереди» ↑, а послезавтра (後天) — это день «позади» ↓. Это значит, что будущие поколения — это поколения не впереди, а позади (後代). Таким образом, чтобы заглянуть в будущее, надо повернуться к нему спиной, зеркальным эхом знаменитого воззвания Вальтера Беньямина к ангелу истории: «Ветер неудержимо несет его в будущее, к которому он обращен спиной, в то время как гора обломков перед ним поднимается к небу»
[6]. Как мы размечаем время, как оно становится для нас проживаемым и трехмерным, как время бывает гибким, эластичным и повторяемым — вот что снабдило меня всеми моими исследованиями, доказательствами и уравнениями.
В детстве я постоянно донимала Ай Мин: «Не останавливайся!», «А что было с Завитком и Большой Матушкой Нож?» Или: «А что было с Чжу Ли? Продолжай!» Она вошла в мою жизнь в решающий момент собственной. Она была мне сестрой; мы с самого начала были соединены, две половинки мира, брошенного Воробушком и Каем. Еще долго после отъезда Ай Мин ее голос оттягивал на себя мои мысли, вновь и вновь возвращая меня все к той же вечно расширяющейся, вечно сжимающейся музыкальной пьесе. Могу ли я сейчас проснуться, пересечь границу и очутиться рядом с ней? Ближе к концу она, казалось, почти забывала о моем присутствии, и историю как будто рассказывала сама комната: подслушанный разговор, музыкальная пьеса, до сих пор кружащая в воздухе.
* * *
Чжу Ли сидела в сто третьей аудитории, поднимаясь вслед за повелительным Прокофьевым по его фарфоровым ступеням, когда без стука вошел Кай. Она его игнорировала: Прокофьев требовал всего ее внимания без остатка. С каждым тактом она все больше приближалась к обесчещенному россиянину, которого Сталин обвинил в формализме и чьи главные сочинения были запрещены; но все же здесь, в этой комнате, Прокофьев обретал плоть и кровь, в то время как сама Чжу Ли мало-помалу исчезала. От восьмых к шестнадцатым, а потом и втрое быстрее, ноты откалывались друг от друга, каждая должна была коснуться воздуха, сделать свой особый жест и украсить эту нескончаемую мелодию.
А затем музыка остановилась. Смычок Чжу Ли остановился. Она как будто ничего не слышала, или все позабыла, или ее словно столкнули под воду. Дрожа, она опустила скрипку. Кай и Воробушек только накануне вернулись из Уханя. Заполночь она слышала, как Воробушек зашел домой.
Кай все еще не сводил с нее глаз.
— Чего тебе? — Она вовсе не намеревалась говорить с ним так бесцеремонно, но жалостливое выражение его лица ее взбесило. — Эта аудитория за мной до одиннадцати! И, сам знаешь, рояль все равно в ужасном состоянии.
— Не зайдешь со мной наверх?
