В 2006 году, в котором мне исполнилось двадцать семь, я впервые посетила Гонконг.
В течение следующих десяти дней я пропадала в толпе, в ночных клубах и барах Вонкока, возвращалась к себе на съемную комнату к семи утра и спала до середины дня. С самой маминой смерти все мое существование сводилось к работе; я, сама того не зная, превратилась в безупречный шарж на замкнутого профессора, или, как описывал математиков Г. Х. Харди, «самых строгих и самых отстраненных». В сосредоточенном труде над попытками доказать теорему социализация ушла под откос. Но здесь, в неоновых огнях и несмолкающем шуме Гонконга, я позволила себе быть кем-то совсем другим. Бредя домой по просыпающемуся городу, пьянее некуда, я впервые за много лет чувствовала себя счастливой.
Наконец, накануне отлета домой, я заставила себя найти место, где жил папа — самое последнее, потому что в последние месяцы своей жизни он несколько раз переезжал. Адрес — 9F, «Альгамбра», дом 202, улица Синьтяньди — я знала от полиции и из отчета коронера, каковой отчет заключал: «Покойный, Цзян Кай, будучи обременен карточными долгами и страдая острой депрессией, совершил самоубийство, выбросившись из окна девятого этажа по месту жительства».
Шестнадцать лет спустя здание все еще было на месте, и я гадала, насколько оно изменилось — и изменилось ли вообще — с 1989 года. Там не было ни фойе, ни даже входной двери — просто серая лестница прямо с улицы. Я стала подниматься наверх, минуя комнату за комнатой; металлические решетки и маленькие алтари, на которых в качестве подношения предкам лежали апельсины, единственные отделяли жилища от лестничной клетки. Квартирки были крошечные, места в них едва хватало на кровать. Я поднималась все выше и выше. Дверь квартиры 9F была закрыта, и, хоть я и простояла под ней целых полчаса, я не смогла заставить себя постучать. Меня охватил иррациональный страх того, что дверь откроет папа, что я увижу окно, в которое он вышел. Я развернулась и спустилась вниз. Выйдя из здания, я поймала такси до полицейского участка, где запросила копию дела отца. Какой-то офицер помог мне заполнить заявление на предоставление доступа к данным и сказал, что ответ я получу по почте в течение трех дней. Я вышла из полицейского участка и принялась бесцельно блуждать. Стоя на эстакаде, пересекавшей шестиполосное шоссе, я ничего не слышала — даже несмотря на шум машин и дрожь всей конструкции. Вся моя жизнь пошла как будто наперекосяк.
Я доехала на метро чуть ли не до самой китайской границы, пересела на автобус и потом двинулась вверх по мощеной дороге. Отец просил только о том, чтобы его похоронили на этом кладбище, в месте, чье название сочетало иероглифы 和 (гармония) и 合 (закрывать, воссоединяться). Но я тогда не знала — и никогда не знала — где именно лежал его прах. В кладбищенской администрации я с удивлением обнаружила, что записей о нем вообще нет. Молодой человек за столом осведомился — скучающим, но извиняющимся тоном, — не может ли такого быть, что моя мать развеяла его пепел в Саду памяти. «Вполне возможно, — сказала я. — Она никогда мне не рассказывала». Служащий вернулся к своим бумагам, а я вышла на улицу. Все могилы располагались узкими террасами, уходя вверх вдоль бетонных ступеней. После нескольких часов ходьбы по жаре я обливалась потом и с трудом вообще что-то видела. Непрестанно стрекотали кузнечики, а бабочки, хоть и изящные, были размером аж с носовой платок. Надо мной по воздуху плыли шарики хлопка, взявшиеся словно из ниоткуда.
Я случайно набрела на небольшой колумбарий, внутри которого на газетном листе дожидались четыре крошечные чайные чашки и четыре пары красных палочек для еды. В стены были вделаны квадратные ниши для хранения урн и пепла. Но некоторые квадраты были пусты: их прикрывали лишь картонки с написанной красным маркером парой иероглифов, 吉 (удачливый) и 玉 (нефрит). Что это значило, я понятия не имела. Помещение было сплошь заплетено паутиной, а чашки и палочки как будто забыли здесь привидения. Отчаянно желая отыскать отца, но и боясь этого, я изучила все фотографии — одну за другой. Его фото среди них не оказалось. Я вышла из колумбария и зашагала между могил, но папу по-прежнему было не найти. В конце концов я присела на ступеньки перед длинной дорожкой. Мимо прошел работник в синем с заткнутым под воротник формы полотенцем. Он хотел мне помочь, но я не могла объяснить, что мне надо, и в конце концов он оставил меня где нашел — под солнцем, размышляющей о родителях.
Четыре недели спустя в мой кабинет в университете доставили небольшую коробку. Внутри оказалось сколько-то документов, полицейские рапорты и отчеты о вскрытии — некоторые из них мама уже получала. Там была дюжина фотографий тела моего отца, его одежды и немногочисленных пожитков. Еще там были письма, которых я никогда прежде не видела — восемь от мамы и пять от Воробушка. Одно из писем Воробушка содержало пьесу на тридцать одну страницу, склеенную скотчем: соната для скрипки и фортепиано под названием «Солнце над Народной площадью». Сверху Воробушек надписал: «Для Цзян Кая». Переписанные от руки страницы были датированы 27 мая 1989 года. Я много минут потратила, чтобы расшифровать приколотый к ним степлером одностраничный рапорт. В конце концов до меня дошло, что эти страницы случайно подшили не к тому делу, и ошибка выяснилась только в 1997 году, когда все полицейские документы переводили в электронный вид. Поскольку прошло уже столько лет и дело было закрыто, они выдали мне, как единственному живому родственнику, оригиналы документов. Передо мной лежали письма, которых даже мама никогда не видела — ни когда ездила в Гонконг хоронить отца, ни после, когда тоже запрашивала его дело.
Я все отнесла домой. Той ночью я неспешно вчитывалась в страницы — раз, другой, третий. Я просыпалась в ночи и перечитывала. От фото отцовского трупа, холодной отстраненности рапорта и подробностей следствия во мне пробудились чувства, которых я не в силах была перенести.
В конце концов я сложила бумаги обратно в коробку, а коробку поставила под письменный стол. Моя жизнь продолжалась — я возвратилась в мир чисел. Меня наполнили их возможности, их язык и структура. Они были так же любимы, живы и универсальны, как музыка.
Вскоре я познакомилась с коллегой, который к тому же профессионально занимался музыкой — он был скрипачом. Его звали Ясунари, и он стал моим самым близким другом. Как-то вечером я дала ему рукопись Воробушка, открыв ее происхождение. Ясунари сказал, что сделает аранжировку.
Несколько недель спустя я пришла к нему домой. Мы откупорили бутылку вина, выпили за композитора, а потом я села на диван и стала слушать. Я никогда прежде не слышала музыку Воробушка, но когда вступили фортепиано и скрипка, я ощутила странный жужжащий призвук — словно уже слушала ее в детстве. Возможно, то было эхо Четвертой сонаты Баха, эхо той самой записи Гленна Гульда и Иегуди Менухина, на которую я потом наткнусь в Чайнатауне: как будто я знаю этого человека и всегда его знала. Мне показалось, что в этой пьесе я слышу три голоса — фортепиано, скрипки и композитора — и по отдельности да, они несли скорбь, но все же… как же мне это описать? В «Солнце над Народной площадью» передо мной раскрылось непокоренное пространство, под защитой которого пребывали все трое, а еще беспредельность, вечно расширяющаяся наподобие пустыни. Все мои вопросы без ответов будто кружили в нотах, на пересечении фортепиано и скрипки, меж музыкой и паузами, передышками. Каково было композитору прожить жизнь неуслышанным? Могла ли музыка записать в себе время, от которого иначе не осталось бы и следа?
