Он пододвинул свой стул к ним поближе и прочувствованно шепнул:
— Прошу вас, расскажите, как там мой дорогой друг Тань Хун. Он еще преподает в Шанхайской консерватории?
Пол-утра они провели за поеданием дынных семечек и бесед о положении дел в музыке.
Цзянь пригласил их остановиться у него.
— Комната у меня скромная, — сказал он, правой рукой обмахивая себе темечко. — Едва ли она подойдет для двух таких прославленных музыкантов, как вы, но в саду хорошая акустика. Услышав вас в автобусе, я понял, что очень давно уже не слыхал, чтобы на эрху играли с таким чувством. И, товарищ Воробушек, позвольте быть с вами откровенным, у меня такое ощущение, что мы с вами уже знакомы. В прошлом году во Дворце культуры Уханя заезжие музыканты давали ваш струнный квартет до-мажор. Великим преуменьшением было бы сказать, что ваши сочинения меня околдовали! Воистину, столь тонкий контрапункт и глубина чувства в наше время необычны. Прошу вас оказать мне честь своим присутствием!
Воробушек принял предложение от имени их обоих.
У Цзяня, отобедав обжигающе острой лапшой, они сидели под зонтичным деревом и курили. Воробушек был благодарен за солнце, гревшее ему макушку и колени, за бледный, но все же крепкий чай и ароматный бисквит, который Цзянь поделил на два больших куска, а себе отщипнул только крошечный ломтик. Мысли Воробушка обратились внутрь, и он сосредоточился на лекции по композиции, которую собирался прочитать о революционном экспрессионизме, «Трактате о гармонии» Шенберга и статье Черепнина о вечной линии народной музыки. «Развитие вариации, — начал бы он с цитаты из Шенберга, — означает, что начинаем мы с основной темы и с нее развиваем дальнейшую идею пьесы. Композиторы, учитывайте беглость, контраст, разнообразие, логику и единство, с одной стороны, и характер, настроение, выразительность — с другой…»
Тут-то Цзянь и хлопнул себя по голове, словно забыл загасить жаровню. Он выбежал, а вернулся уже с очень старой, поразительно красивой скрипкой. Он предложил ее Каю, который, в свою очередь, вручил ее Воробушку, который с благоговением ее принял. Под пристальным взглядом старика Воробушек настроил инструмент. Он ощутил тонкость струн и хрупкость корпуса скрипки. Интересно, подумал он, какая музыка лучше всего подойдет столь родовитому и почтенному инструменту. Он протер струны и оценил варианты. В конце концов он вскинул скрипку и сыграл вступительную арию из «Ксеркса» Генделя, а затем «Песню без слов» Мендельсона. Скрипка была выразительна и полна жизненной мудрости. Воробушек покосился на Цзяня. Хозяин дома сидел в теньке, предавался воспоминаниям, улыбался и словно снова помолодел.
Доиграв, Воробушек вернул скрипку владельцу.
— Теперь, когда мы по-братски сблизились, — сказал, принимая ее, Цзянь, — могу ли я узнать, что привело вас в Ухань? Полагаю, не просто желание повидать знаменитые сады Гуциня, — на его широком лбу меланхолически бликовал полуденный свет.
— Мы с товарищем Каем собираем народные песни провинции Хэбэй. — Мгновение спустя он прибавил: — И, если обстоятельства позволяют, я разыскиваю друга семьи.
Цзянь кивнул. Он позволил доверию Воробушка ненадолго повиснуть в воздухе, прежде чем ответить:
— Скажите мне, как этого друга зовут, быть может, я смогу вам помочь. Видите ли, я служу в городском комитете градостроительства и отслеживаю все виды на жительство, записи о рождении, о смерти, продвижения по службе, сносы зданий и реабилитации. Я хранитель всех цифр этого города и знаю их вдоль, поперек и наискосок. Наш мир состоит из цифр, — сказал старик и грустно улыбнулся, — и да горят костры революции.
— Я знаю этого друга лишь как товарища Стеклянный Глаз.
Цзянь, погрузившись в раздумья, взялся за скрипку. Он сыграл эхо «Ксеркса» Генделя, а затем долго тянул басовую ми / ре-диез, подавшись в кресле вперед.
— Есть у меня друг, подходящий под это описание, который, впрочем, обычно этим именем не пользуется. Да вы, кажется, удивлены, — улыбаясь, сказал Цзянь, — но это вовсе не так уж и удивительно, поскольку, как вы знаете, меня зовут Цзянь — в честь одноглазой птицы. Видите ли, этот самый левый глаз — стеклянный, и я с подростковых лет ношу глазной протез. — Цзянь повернулся в профиль, стеклянным глазом сперва к Воробушку, а затем к Каю. Воробушек, зачарованный, подался поближе к протезу. — Моего друга зовут учитель Ай Ди Шэн, и с тех самых пор, как я потерял настоящий глаз, он делал мне стеклянные. Но позже, в пятьдесят восьмом, во время кампании Ста цветов, он был объявлен правым уклонистом и направлен в лагерь трудового перевоспитания на северо-западе. Через год после того, как его забрали, мой единственный стеклянный глаз украли! Я был в отчаянии. Я бы лучше умер с голоду, чем ходил по этому городу с пустой глазницей. Я много лет прикрывал рану шарфом. Тут, видите ли, за всеми глаз да глаз.
Воробушек таращился на сиявший неприятным светом глаз.
— Когда учителя Ай Ди Шэна воскресили к жизни и он вернулся, у меня было чувство, что это меня самого выпустили с края света. Я знал, что без протеза это общество никогда меня не примет и не станет считать меня за своего. Я слыхал, что условия в трудлагерях ужасные, так что я принес ему корзинку еды — лучшей, что я мог достать в тех обстоятельствах — и сколько-то сэкономленных талонов на продукты. Невелика роскошь, но тогда очень мало кто такое дарил. Ему пришлось три раза делать новый глаз, потому что он десять лет не держал в руках ни кисти, ни стеклодувной трубки, и руки у него постоянно тряслись. Я посетил его первым, но в конце концов со всей провинции начали прибывать его пациенты. В здешних краях он поистине знаменит.
Цзянь осторожно поднял скрипку, лежавшую у него на коленях, как любимый кот, и уложил ее обратно в побитый жизнью футляр. Мгновением позже Воробушек почувствовал, что заморосил дождь.
— Сегодня вечером навещу его, — сказал Цзянь. — Если он согласится, завтра сможем пойти его повидать. Вы как раз идеально вовремя, потому что в последнее время я все о нем думаю. Учитель Ай немолод и живет совсем один.
Он принялся собирать чайные принадлежности. Когда Воробушек и Кай встали ему помочь, он улыбнулся, вновь рассмеялся и показался юношей, даже моложе их — словно его глаз, которому никогда не суждено было постареть, влек его вперед, исподволь обновляя.
Воробушек проснулся до рассвета. В тесной комнатке из темноты выплывали очертания: письменный стол и веретенообразные листья хлорофитума, отстающие от стен обои и тряпичная кепка, висящая на крючке у двери. Дыхание Кая словно исходило от самой кровати: от одной на двоих длинной подушки и смятого лоскутного одеяла. От Воробушка не ускользал ни единый скрип кровати и оконных рам, ни близость стены, ни близость Кая. Он услышал, как тихо плеснула в ведро вода, а затем воцарилась тишина, и он подумал, не вставляет ли благородный скрипач в этот самый момент стеклянный глаз в глазницу. Он припомнил, что протез не сидел неподвижно, но, когда Цзянь говорил, постоянно шевелился. Он двигался медленней, чем другой глаз, как будто обладал собственным сознанием. Теперь и Кай проснулся. Он повернулся набок и легонько тронул Воробушка за челюсть и за шею, над изгибом ключицы. Так близко друг к другу скрывать это было невозможно. Всю свою жизнь он спал на кангах и узких койках бок о бок с братьями и одноклассниками, но впервые ощутил интимность того, что означало лежать рядом с другим человеком. Внезапный жар, разлившийся по коже Воробушка, был постыдным и унизительным, но Кай не отвернулся. Он не отнял руки, а затем положил раскрытую ладонь Воробушку на грудь, как будто чтобы удержать его на месте, всегда на отдалении — и все же всегда поблизости. Желание или же нечто столь мелкое, как любовь, служило лишь средством революции; эта истина была ему ведома, но истина, которую Воробушек чувствовал, вела к совершенно иной жизни. Он понимал или боялся, что их друг с другом не примирить. С улицы до них донеслось, как старик напевает себе под нос. Кай отстранился, откинул одеяло и встал с кровати.
